— «Давайте сеять очи! Должен сеятель очей идти». Это Велимира Хлебникова. Вот, значит, как рассуждали великие. А что делать, если сеет очи — один, ну десяток, другой, а топчут тысячи днем и ночью, пока не останется наша земля безглазой, как крот. Скоро обезглазится? Или есть еще сроки, кто скажет?!

Поезд останавливался ненадолго. Бутов, когда движение возобновлялось, повторял про себя: «Оно будет неподалеку»; во сне пожалел, что не спросил старика: какое это — оно? Как понимать слово? Представилось нечто вроде мокрицы или гусеницы — огромной, слепой, — или тоже огромной сороконожки, змеи.

Сошел Бутов в Лиственном — понравилось название.

Было еще раннее утро.

На обшарпанной стене станции висели объявления: «Нужны рабочие». В леспромхоз — лесорубы, сторож, машинистка, на Кирпичный — каменщики, штукатуры, разнорабочие, на склады пристани Серый омут — грузчики, разнорабочие. В последнем объявлении в скобках было указано: «работа временная». Это и привлекло Бутова.

Дежурный по станции объяснил, как пройти к Серому омуту. Бутов шел сперва тропинкой, прекрасным лиственным лесом. Тропинка упиралась в дорогу, такую прямую, что казалась пробитой или снарядом, или порывом непреодолимого смерча. Вдоль вязкого грунтового полотна со следами грузовиков тянулись колеи, полные жидкой грязи. По сторонам валялись уже начинающие подгнивать черные стволы.

Бутов свернул на боковую тропку. В воздухе кружились березовые листья в светлом золоте солнечных лучей. Запахи первой прели были наполнены воспоминаниями лета и еще — пока только печальной догадкой о надвигающемся осеннем умирании; слабый ветерок сразу сушил лоб, был почти по-весеннему теплым. Бутов шел, бессознательно улыбаясь, и дышал всей грудью. Березы нежной, чуть розоватой белизны скрывали тропинку, словно сторожили покой путника.

«Странник» — вспомнилось слово старика.

Лес внезапно расступился, открывая неширокую реку, полноводную, уже осенней прохладной синевы. У пристани на причале стояли две глубоко погрузившиеся в воду баржи с холщовыми мешками и деревянными, обитыми железными полосами ящиками. По трапам непрерывными цепочками двигались рабочие, нагружая ждущие очереди машины. К двери маленькой постройки была прибита фанерная дощечка с небрежно выведенной клеевыми красками надписью «Серый омут». За конторкой между уцелевшими соснами протянулись веревки, сушилось белье. Этот жилой пятачок с частыми пнями, видимо, недавно был отвоеван у леса; дальше стоял нетронутый человеческой рукой недвижный бор, пересеченный только этой прямой дорогой.

Бутов постучался в дверь конторки и, не расслышав ответа, вошел. Посреди комнаты с мутными, заляпанными белилами окнами, над дощатым столом склонился плотный человек с бритой головой и сонными глазами на дочерна загорелом прорезанном морщинами лице. Он что-то подсчитывал, с силой отбрасывая костяшками счетов и записывая цифры на узкой полоске бумаги.

— Начальник пристани, — представился он. — По какой, однако, надобности? — спрашивал он, не переставая щелкать костяшками.

— Прочел на станции насчет грузчиков.

— А сам из какой породы, разреши поинтересоваться?

— Студент. В академическом отпуску.

Плотный человек поднял глаза. Они были тускло-селедочного цвета в красных прожилках. Сказал:

— За длинным рублем?!

— Вроде.

— Рубль длинный, однако тяжелый. Бутов промолчал.

— Всякий народец перебывал. Даже поп-расстрига, актеришка — из театра его шуганули; убивец был — просидел срок и ко мне. Тут проволока близко; видал дорогу? — Начальник поднял руку и протянул в сторону леса. — Волков я видел, медведей, лосей, а студентов? Нет, не довелось. Документики имеются?

Бутов сунул руку в карман куртки, но начальник остановил его:

— Погодим, однако. Может, через недельку домой попросишься, а мы до райцентра даром машину сгоняем: туда и обратно — сто восемьдесят километров — всё лесом, большими грязями.

Помолчал и спросил:

— Водку употребляешь?

Бутов отрицательно покачал головой.

— И таких, чтобы не это… не принимали, тоже в наших местах не видывал… Гаврилюку — он у тебя бригадиром будет, — однако, в получку поставь. Мусорный мужичонка, а попробуй тронь. — Начальник снова показал на серенькое окошко, где неясно виделась, а вернее сказать — угадывалась эта прямая разъезженная дорога, неживой прямотой устремленная к тому, что здесь называлось «зона» или «проволока». — Гаврилюку поставь и Остафьеву; тот сразу вокруг тебя виться начнет, выгоду выглядывать, — шнырь такой. Не жмись. Зальешь ему водочкой глаза — успокоится на недельку. И язык не распускай — такое время! Пристанут, а ты про бабенок…

…И Бутову привиделось:

…оканчивается второй месяц работы в «Сером омуте». Поздний вечер. Он угрелся в своей койке в углу барака у металлической печурки, которую по осеннему времени хорошо протапливали на ночь. Пришел начальник:

— Участковый звонил — в район вызывают. С документами и прочим. И мне лично закатил. Начальник говорил тихо, часто оглядываясь по сторонам. В бараке все спали, было

полутемно, пахло сушившимися близ печурки портянками и кирзовыми сапогами, нечистым телом, потом, водочным перегаром.

Начальник наклонился над койкой, разглядывая слившееся с полутьмой лицо Бутова.

— Ругается: «Мало в тебе бдительности!». А чего, однако, делать, сам не разгрузишь. А если покопаться, да поглубже, у каждого найдется. От хорошей жизни кто сюда пожалует? Участковый сказал: «В идейном соображении сдаешь!» Раскумекал?! Статью подводит. Сказал: «Как бы тебе туз бубен не выпал». В Омуте, будь он проклят, до меня двое работали — нынче оба там. Истинно — омут, серый омут.

— Одеваться, что ли? — с нарочитой ленцой спросил Бутов.

— В ночь?! Тут ночью одни волки бродят или на беглого напорешься — тот, бывает, похуже волка. Или патруль по нечайности пристрелит. Утром к семи часам у конторы — как штык! Документы, однако, смотри не забудь.

Бутов, не отвечая, снова лег, закутался с головой в одеяло и повернулся к стене, стараясь дышать ровно, как спокойно засыпающий человек.

Он многому научился за эти два месяца.

И тому, что по звериной своей природе человеку следует больше доверяться не словам, а тону голоса, выражению глаз.

И тому, что нельзя ничего страшиться прежде времени. «От страха только моргалы слепнут», — поучал любивший пофилософствовать бригадир.

И тому, что особенно цепляться за жизнь и свободу нет резона; чему быть — того не миновать. Вспомнилось, как они наедине беседовали с Р., и с такой увлеченной страстностью, будто найди они одну-единственную верную мысль — и жизнь у всех пойдет правильнее, праведнее; будто есть такая мысль. Тогда они еще были убеждены, что земля вертится вокруг солнца, как положено, а не катится в бездну, пустоту, черноту — вот в это: проволоку, смерть. Тогда они не понимали, что если утром солнце взойдет, то так — без смысла, по привычке; да и солнце будет все более подменное, без истинного тепла.

Начальник вышел и долго бродил у дверей барака; звук шагов был прерывистый, как морзянка. Были они — так показалось — неуверенные, будто начальник ходит и думает: «А может вернуться и сказать чудному студенту: «Беги, пока есть время. Беги!» Потом шаги стали удаляться, совсем заглохли.

И сразу, без малейшего перерыва, снаружи к окну по стене прямо вверх — стал подниматься тот давешний — с чемоданчиком; вот это было странновато — поскольку барак, откуда все же эта высокая плоская стена? Но тот серый с чемоданчиком поднялся высоко вверх, влез, приделал решетку к окну.

Бутов уже понимал, что он спит, а спать никоим образом нельзя. Вот для чего сейчас уж действительно неположенное время. Раскрыл глаза, но на лицо все так же падали тени от решетки — холодной, режущей даже тяжестью. А после он сообразил: какие же это тени, просто влажный лесной воздух дует себе сквозь щели, напоминая: «тут мы — именно мы, — как в мышеловке, поторапливайся!».

Бутов поднялся, быстро, но осмотрительно, без суеты вытащил из-под койки как всегда аккуратно уложенный вещмешок — даже с запасцем сухарей и еще кое-чего, сунул в мешок всякую мелочь — бритву, зеркальце, мыло, ту самую катушку белых ниток с иголкой — и, осторожно ступая, чтобы половица не скрипнула, вышел из барака. Все кругом было черным — дебаркадер, баржи, бараки, конторка; только река ближе к середине, куда не достигали тени деревьев, проблескивала чем-то сероватым и блестящим; будто вечерний свет утонул в ней, но не совсем, не до самого дна, и мгновениями выскальзывает на поверхность.