«Крутицкий. А ведь он все-таки, господа, что ни говори, деловой человек. Наказать его надо; но, я полагаю, через несколько времени можно его опять приласкать.
Городулин. Непременно.
Мамаев. Я согласен.
Мамаева. Уж это я возьму на себя».
Таким образом, у читателя и зрителя не остается сомнений, что «деловой» человек Егор Глумов прочно и основательно закрепился в мире таких же «деловых» людей. Все эти Мамаевы, Городулины и Крутицкие не глупее главного героя и отлично понимают, что нет таких обид, которые нельзя забыть ради выгоды, памятуя известное фамусовское: «Ну как не порадеть родному человечку!» Круговая порука «своих» всегда оказывается сильнее чьей-то задетой гордости или чувства собственного достоинства.
Комедиантский дар помог Егору Глумову добиться успеха в мире «своих» людей. В пьесе «Лес» на «актеров» и «комедиантов» разделяет действующих лиц один из ее главных героев – провинциальный трагик Геннадий Несчастливцев. Покидая усадьбу Гурмыжской, он гордо отвечает на презрительную реплику хозяйки: «Комедианты? Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты – вы. Мы коли любим, так ссоримся или дерёмся; коли помогаем, так уж последним трудовым грошом. А вы? Вы всю жизнь толкуете о благе общества, о любви к человечеству. А что вы сделали? Кого накормили? Кого утешили? Вы тешите только самих себя, самих себя забавляете. Вы комедианты, шуты, а не мы». Действительно, в пьесе «Лес» прежде всего актеры – Геннадий Несчастливцев и Аркадий Счастливцев – выпадают из мира «своих» людей с его волчьими, «лесными» законами.
«Ведь мы к сценическому искусству едва ли не самый способнейший в мире народ», ~ писал Островский. Создатель русского национального театра просто не мог не обратить внимания на судьбу русского актерства, которому и суждено было воплощать на сцене созданные им образы. Пьесы «Лес», «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые» – яркое свидетельство авторского интереса и сочувствия горестной судьбе русского провинциального актёра. С неизменным состраданием, но и с определенной долей иронии подходит драматург к созданию актёрских характеров во всех своих произведениях. И «Лес» не является здесь исключением.
И Несчастливцев, и Счастливцев уже при первом появлении в комедии раскрываются перед нами как личности многогранные. Автор замечает, что у Аркашки Счастливцева на плече «узел в цветном платке», а в этом узле, как выясняется, «библиотека» из «тридцати пьес с нотами». «И всё это ты стяжал?» – со свойственной ему высокопарностью вопрошает приятеля Несчастливцев. «И за грех не считаю, – парирует Аркашка, – жалованье задерживают». Здесь примечательно всё: и сам факт воровства, и то, что именно стяжал бедный актёр, и то, почему он это сделал. Всего несколькими репликами, несколькими штрихами Островский мастерски создает характер и судьбу своего незадачливого героя: конечно, Счастливцев нечист на руку, может украсть «во спасение», но, с другой стороны, украденные пьесы представляют для актера не материальный, а профессиональный интерес. В комментариях к собранию сочинений Островского
В.Я. Лакшин отмечает: «Аркашка: битый, униженный, насквозь земной, привыкший ценить мирские блага вплоть до жалкого прихлебательства и всё же сохранивший в этом своём ничтожестве обаяние простоты и здравого смысла, а к тому же еще и какой-то актёрский кодекс чести». Сюда нужно добавить: и искрометный юмор. Часто отвечает он на реплики Несчастливцева шуткой, иногда пустяковой и легковесной, а иногда и с горьким подтекстом.
Для Счастливцева сцена и жизнь – вещи несовместимые. Он практически не играет в жизни, разве только каламбурит по многолетней своей привычке к комизму. Иное дело – Несчастливцев, в котором человек и актёр неразделимы: иногда он пускается на сознательную игру, представляясь в поместье Гурмыжской богатым полковником, а чаще играет почти бессознательно, как бы забывая, что он не на сцене, что он не герой Шекспира или Шиллера, а только бедный провинциальный трагик. Именно он приносит с собой в этот «лес» для «своих» людей всё богатство высоких романтических драм, роли в которых стали для него непроизвольным выражением собственной человеческой сущности и отношения к жизни. Эстетика театра, которому он служит, определена в пьесе самим Несчастливцевым: «Да понимаешь ли ты, что такое драматическая актриса? Знаешь ли ты, Аркашка, какую актрису мне нужно? Душа мне, братец, нужна, жизнь, огонь… Бросится женщина в омут головой от любви – вот актриса. Да чтоб я сам видел, а то не поверю. Вытащу из омута, тогда поверю».
Исследователи творчества Островского неоднократно отмечали, что для поэтики «Леса» чрезвычайно существенны литературные переклички и ассоциации. Но, пожалуй, самое большое количество таких ассоциаций вызывает именно сцена встречи Счастливцева и Несчастливцева. Парность двух героев, двух сценических амплуа – комика и трагика – существует, наверное, столько, сколько существует театр, начиная с комедии дель арте. Сам Счастливцев называет себя Сганарелем, сразу вызывая в памяти читателя мольеровские комедии. И, наконец, уже в современной Островскому критике было отмечено сближение Несчастливцева и Счастливцева со знаменитыми героями «Дон Кихота». Параллели между актерами из «Леса» и персонажами романа Сервантеса проводил, как известно, и В.Э. Мейерхольд.
«В этом актере есть что-то рыцарское, донкихотское, – комментирует В.Я. Лакшин. – Его возвышенная риторика иной раз смешна, театральна, а поступки порой напоминают бой с ветряными мельницами – пусть! Зато чистота, благородство его побуждений ставят его на высокий человеческий пьедестал. […] И конечно, как пересмешничающая тень, как комические обертоны трагического баса, как Санчо Панса при своем Дон Кихоте, вьется рядом с ним Ар кашка».
Литературоведы, анализируя композицию «Леса», не раз отмечали, что во второе действие Островский выделил всего лишь две сцены: объяснение Петра и Аксюши и встречу Счастливцева и Несчастливцева, тем самым подчеркивая особую значимость этих двух явлений. И действительно, без этой встречи художественное пространство пьесы как бы сузилось, ограничилось бы рамками усадьбы. Но автор превращает его поистине в пространство всероссийское; «От Вологды до Керчи и от Керчи до Вологды». Бродячая актёрская каста в лице Аркашки и Геннадия Демьяныча, исходившая Россию вдоль и поперек, необходима здесь Островскому, потому что эти скитальцы – люди с собственными нравственными принципами, которые никак не согласуются с принципами «своих» людей. Они видят ценность не в деньгах и вещах. Для них устроенность, сытость, покой невозможны, о чем свидетельствует рассказ Счастливцева о недолгом его житье-бытье у родных. Артистизм их натур вечно требует новых впечатлений, сильных чувств, забавных и печальных приключений.
Поэтому именно актеры, придя в усадьбу Пеньки, становятся главными действующими лицами «Леса». Несчатливцеву суждено здесь спасти несчастных влюбленных, произнести в финале свой самый лучший в жизни монолог и восторжествовать с помощью своего высокого искусства над жалким житейским комедиантством гурмыжских и булановых, над «миром сов и филинов», над миром, где «всё в порядке».
«Этой пьесой начинается новый сорт моих произведений», – писал Островский о созданной им в 1879 г. драме «Бесприданница». Действительно, последний период творчества драматурга связан прежде всего с формированием нового для русского театра жанра психологической драмы. От психологических пьес предшествующего периода, среди которых, безусловно, необходимо отметить пьесу «Пучина» (1866), жанр которой самим автором был определён как «сцены из московской жизни», Островский пришёл к созданию таких шедевров, как «Бесприданница», «Последняя жертва» (1878), «Таланты и поклонники» (1882), «Без вины виноватые» (1884).
От произведений Островского этого периода уже виден переход к поэтике Чехова. Великий мастер предвосхищал многие позднейшие открытия русского и мирового театра, размышляя о будущем развитии драмы: «Многие условные правила исчезли, исчезнут и еще некоторые. Теперь драматические произведения есть не что иное, как драматизированная жизнь». Нельзя не увидеть в этих словах прямую перекличку с известным чеховским высказыванием: «Требуют, чтобы были герой, героиня, сценические эффекты. Но ведь в жизни не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот надо, чтобы это было видно на сцене… Пусть на сцене всё будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как в жизни».