Повстанцы, подождав, пока вперёд выйдут лошади с носилками, поехали следом за атаманом, в направлении хутора Зелёного.

Притаившись в низине под горой, укутанный туманом, укрытый густым мраком ночи, хутор Зелёный был почти незаметен. На первый взгляд казалось, что здесь нет никакого селения, а есть только лес, безмолвный и таинственный, раскинувшийся вдоль долины.

Гордей разыскал знакомый двор, постучал в ворота. На тревожный вопрос: "Кто там?" — назвал себя чумаком из Каменки. Две женщины, одновременно зарыдав, открыли калитку. По их горькому плачу Гордей догадался: Оксана и её мать уже знают о происшествии в селе Каменке. "А тут вдобавок ко всему ещё одна невесёлая весть, — подумал Гордей. — Но что делать?.." Он рассказал женщинам, что привёз больного Савку, и попросил их принять его, доглядеть за ним.

Когда внесли бесчувственного Савку, женщины заплакали снова и сквозь слёзы начали расспрашивать, что же с ним стряслось. Гордей ответил уклончиво и коротко: долго, мол, лежал на промёрзшей земле и вот, наверно, простудился и заболел лихорадкой. Он попросил женщин пригласить как можно скорее понимающего в болезнях человека, чтобы тот осмотрел Савку и оказал ему помощь.

— Запомните об одном, — сказал на прощанье Головатый, — Савка — чумак. И передайте ему, чтобы он всем тоже так говорил: я, мол, из чумацкого обоза, приболел, мол, и вот остался здесь лечиться. — Он поцеловал Савку в лоб, оставил на столе несколько серебряных рублей и ушёл.

На улице Гордея с нетерпением ждали повстанцы. Восток уже начинал розоветь, вот-вот наступит рассвет, и надо было торопиться в дорогу.

— Ты, Гордей, говорят, из Запорожья. Вот и веди нас туда наикратчайшей дорогой, — сказал Булавин.

— Доберёмся скоро, — ответил Головатый. Он был благодарен атаману за проявленную им доброту и сердечность к больному Савке. — Доберёмся! — повторил решительно Гордей. — Трогаемся!..

Отряд осторожно выбрался из хутора, миновал дубовым лес и вскоре очутился на Чумацком шляхе.

Он лежал с закрытыми глазами и бредил. Перед ним роились, то появляясь, то исчезая, какие-то непонятные картины, и всё вокруг было чёрным. Но вот постепенно темнота уступила место свету, и перед глазами заклубились, поплыли седые пряди тумана, которые превратились вдруг в оголённые сабли и длинные пики. Они закрыли весь горизонт, окружили и его, Савку! они звенели, стучали, высекая золотые искры, и он, ужаленный, словно осами, этими искрами, начал проваливаться в глубокую пропасть, на дне которой было много жёлтых, оранжевых и красных листьев. Но вот листья куда-то исчезли, а на их месте появились большие глыбины чёрного камня с блестящими в лучах солнца прожилками и гранями. От этого блеска на душе радостно. "Дзин-цинь, дзин-цинь…" — услышал он вдруг нежную перекличку синиц. Голоса птиц были всё ближе и ближе. И ему вспомнилось, как когда-то давным-давно, когда он был ещё совсем маленьким, птицы мчали его куда-то на своих лёгких крыльях, а вокруг звенела такая же песня…

Савка открыл глаза и увидел голубой потолок, широкую матицу, с вырубленными на ней какими-то узорами. В хате было тепло. В челюстях печи тлел уголь, ещё небольшая кучка его лежала рядом на лежанке.

Савка начал осматривать комнату.

"Будто всё знакомое… Кажется, уже всё это я видел, но когда, где?.." — силился он вспомнить. А голоса синиц по-прежнему не утихали, не давали возможности сосредоточиться. "Куда же меня занесло?.." Ухватившись одной рукой за подоконник, другой опершись о стол, он приподнялся, затем встал с лавки и, держась за стены, вышел из хаты. В глаза ударили слепящие лучи солнца, и тут же послышался чей-то знакомый голос — тревожный, радостный:

— Савко!..

И снова он лежит на лавке около стола. В каком-то полусне выслушивает упрёки и обещает быть послушным — не вставать с постели. А сердце переполняет радость — он слышит голос своей любимой Оксаны, её ласковые руки касаются его лица. Ему приятно, хорошо, уютно.

Савка знает, кто его привёз сюда, в эту хату! Но где же он сам, его спаситель-побратим? Где товарищи-друзья, с которыми Савка был в походе, мчался в бой?..

Обо всём этом он узнал не скоро, только через год-полтора после того кровавого боя у городка Закотного.

Они сидели на скамье под развесистой вишней и пили прохладную брагу. Савка рассказывал, как он, когда выздоровел, ходил в Каменку посмотреть дорогие сердцу места. "Оправил могилки родных и снова вернулся на хутор Зелёный…"

Гордей не спешил со своим рассказом. Истощённый, осунувшийся, он чувствовал себя плохо. На душе его было тяжело, и если бы перед ним сидел не побратим, а кто-то другой, то он, наверное, и не стал бы ни слова говорить о том, что бередит его сердце.

— В ту же зиму, когда оставили тебя здесь, — заговорил наконец Гордей медленно, задумчиво, — мы прибыли на Сечь. Долго там гостили, братались и разведывали, что к чему: кто имеет силу, чьё слово имеет вес. Кондрат, в похвалу ему будь сказано, сразу же полюбился товариществу, разумеется — нашему брату голо-те. Из старшин тоже кое-кто сочувствовал ему, но тайком. Они, видишь ли, не против того, чтоб укусить царя Петра, и вместе с тем побаивались его. А ещё больше они боялись бедноты: кинь только клич — и снова всё загремит, запылает… Вскоре Булавин собрал несколько тысяч понизовцев и повёл на святое дело. А впереди быстрыми птицами летели по Украине и по Донской стороне его "прелестные письма". Люди услышали слово о воле, и опять начали пылать имения и дворцы богачей. Весной семьсот восьмого года, когда мы набрали достаточно силы, дали хорошую взбучку донскому атаману Максимову, "отблагодарили" его за Закотное. Ох и досталось же тогда толстопузым домовитым и в спину и в загривок! Давали они драла кто куда… А Максимов на тот свет подался… Взяли мы тогда много городов и сам Черкасск. Кондратий Афанасьевич стал атаманом Войска Донского… Вот такое было!.. Да, гремело на Дону и Украине, и хорошо гремело…

— Докатывалось и сюда, и до нашего закоулка, — вставил Савка, — а я, к сожалению, пластом валялся.

— Докатывалось, говоришь? — переспросил Гордей. — Не диво. Да, не диво! Катился этой степью и я… — Головатый помолчал, а затем, вздохнув, заговорил снова: — В том же году царь снарядил и послал против нас, говорили, что-то около тридцати тысяч своего войска. И мы не устояли. Потерпели неудачу под Азовом и под Таганом… В это время погиб и наш атаман Булавин. Когда погиб Булавин, всё пошло вверх тормашками. И всё потому, что не в одну дудку играли. Бедноте хотелось одного — воли, жить без пана. А богатеям своего — привилегий, хотя бы от того же царя. Дай им жирный кусок, и они согласны сложить оружие. А ещё скажу тебе такое, — подчеркнул Гордей, — распылились мы. Да, да, разбрелись по земле на сотни вёрст, и некому было нас собрать воедино, чтоб стать хорошей силой. В этом, если хочешь, — основная ошибка Кондрата…

— А что с Голым, который водил повстанцев по Слободской Украине? — спросил тихо Савка. — Помню, я услышал, как читали его "прелестные письма", запомнил их, а потом и сам начал, как кобзарь, напевать-пересказывать те письма повстанцам и в сёлах. Особенно мне нравилось вот это место: "Нам дело до бояр и которые неправду делают. А вы, голытьба, и все идите изо всех городов конные и пешие, нагие и босые, идите, не опасайтесь: будут вам кони, и ружья, и платья, и денежное жалование…"

— И пошли! — проговорил Гордей. — И громили тех бояр и всех, кто неправду учинял. А потом — всё на нет. Погиб атаман Никита Голый. На Северском Донце, около местечка Тора, были разбиты и отряды булавинца атамана Семёна Драного. В той великой сече, около Тора, погиб и побратим наш — Максим Чопило. Много погибло… А мне судилось ходить теперь по этой земле, носить в душе печаль и думать о мести… Эх, что это я разболтался, распустил нюни, старый хныкала! — рассердился на себя Гордей. — Это, наверное, потому, что с тобой встретился. Надо же кому-то вылить наболевшее? А в другое время дурной слезы из меня не выбьешь, нет! Дорогу свою я знаю! На поединок нужно вызывать всякого барабаша, мироеда, дуку… На поединок! И чтобы поскользнулся он на собственной крови. И ещё скажу: если ты стал на борьбу за волю, то не будь вербою, которая гнётся, куда ветер клонит, и слёзы роняет. А вздымайся в небо высоким тополем, раскинься широкою кроной могучего дуба. Чтоб ветви-руки и в каждой — сабля, пистоль… И чтоб целились они в пана, дуку… Вот так!