То были дни, когда страна только что вышла из тяжёлых боёв с врагами и поднималась из руин. Уже отстраивалась и наша степная шахта № 2, обновлялся, прихорашивался посёлок, над степью по-весеннему зазвенели радостные песни.

Старшие мои друзья пошли в забой добывать уголь. А я стал грузчиком. Эта работа не требует большого умения, была бы сила и кое-какая сноровка. На железнодорожном пути стояли с раскрытыми дверями вагоны. Я и мой напарник Костя сноровисто, в один миг, подхватываем наполненные углём носилки и взбегаем по прогибающейся доске.

— Давай! Влево!

Или:

— Уголь вправо! — командует Костя.

— Есть!.. — отвечаю коротко.

Носилки с размаха подымаются вверх, на лету переворачиваются набок и падают точно в нацеленное место, Угольная гора вырастает и вырастает. И так, пока не наполнится вагон.

Мы работаем у самого дальнего крыла эстакады. За сто метров от нас работает воздуходувка, гремят покрытые угольной пылью решётки сортировки, из откатки долетает перезвон вагонеток, голоса людей. А здесь, у подножья террикона и под эстакадой, спокойно, тихо. Кроме нас" грузчиков, сюда мало кто и заходит.

Я и Костя работаем здесь уже около месяца. Мы знаем всех грузчиков, всех, кто трудится на шахтном дворе.

Так что мы сразу заметили появление постороннего человека около эстакады.

Это была старая женщина. Она является почти каждый день. И, что удивительно, приходит сюда именно тогда, когда эшелон с углём должен отправиться с шахтного двора и мчать в назначенную ему далёкую — дорогу. Она бродит между вагонами, будто ей крайне необходимо за всем здесь проследить.

Нас, разумеется, заинтересовало, кто она такая. И мы узнали — старушка эта из шахтёрского посёлка. Зовут её Морозихой. Недавно прибыла сюда откуда-то из Полтавщины. Здесь, на шахте, работает её сын. Но всё, что мы узнали, не давало нам разгадки — почему так ведёт себя эта женщина.

Бывали дни, когда Морозиха приходила к нам с шахтного двора вся в угольной пыли и заметно уставшая. Тогда мы догадывались: сработала где-то на сортировке или около ствола, или на откатке.

Особенно интересно было наблюдать за Морозихой в тот момент, когда отправляется эшелон, — она, как заворожённая, стояла на перроне, подтянутая, торжественная. Это нас удивляло, так как мы хорошо знали: там, в вагонах, ничего нет, кроме угля.

Мы загружаем последний вагон, и на этом наша работа сегодня заканчивается.

— Добиваем норму, Павло, добиваем… — сказал довольным голосом Костя, обращаясь ко мне.

Я тоже рад нашему успеху. Мы выполнили норму до срока и через несколько минут будем свободны.

Наконец вагон загружен. Отбрасываем в сторону носилки. Они сегодня нам уже не нужны. Пусть теперь кто-то другой поднатужится.

Я и Костя уже готовы идти домой. Но нам нужно вписать в журнал учёта нашу работу. А тут, как назло, нет десятника.

Сегодня я настроился махнуть на прогулку в лес, который виднеется за терриконом.

Костя тоже с нетерпением рвётся домой. У него, как он говорит, "день домашнего аврала". Нужно починить забор и "поковыряться" на огороде.

Да если бы мы даже никуда и не спешили, кто имеет право нас задерживать? Мы же своё уже сделали!

С нетерпением ждём десятника. А день плывёт такой чудесный, погожий. Лучи полуденного солнца как раз над нами. Я и Костя укладываемся в тени пустого вагона.

Вдруг на дороге со стороны шахты увидели Морозиху. Она спешила к эшелону. Шла вдоль вагонов, осматривала их, наверное считала, сколько загружено, на ходу подобрала несколько кусков угля и бросила на открытую платформу.

— Что, мамаша, провожаете уголёк в путь-дорогу? — спросил просто так Костя.

— Да, провожаю, сынок, провожаю… — ответила серьёзно женщина. — А вы что, отдыхаете?

— Пошабашили уже. Загрузили норму. Тысячу пудов, как в аптеке, отгрохали. — Костя весело рассмеялся.

— Пошабашили… — произнесла как-то странно Морозиха.

Мне показалось, что она сейчас начнёт упрекать или уговаривать, как нас уговаривал недавно десятник, чтоб мы ещё часа два поработали, потому что простаивают вагоны. Но Морозиха только удивлённо глянула на нас, лежащих на земле. Взгляд её был какой-то беспокойно-пытливый и, казалось, пренебрежительный.

— А вы, я вижу, каждый день здесь ходите, — сказал Костя. — И кусочки, как крохи, подбираете.

— Имеешь каравай, береги и крохи, — сказала поучительно Морозиха. — Бывает, когда и крошка весит много.

— Что касается хлеба, то оно, может быть, и так…

— И угля, сынок, и угля, — веско произнесла старуха. — А вы, наверное, нездешние? — спросила уже более мягко.

Я ответил, что мы с Киевщины и на этой шахте недавно.

— Вон кроха упала! — сказал Костя в тот момент, когда от толчка паровоза с платформы посыпался уголь.

Морозиха старательно подобрала куски, бросила их в вагон и снова подошла к нам.

— Зря, сынок, смеёшься, — сказала строго, но не сердито. — Может быть, сынок, не только этот вагон угля, а даже вот тот кусок кому-то очень пригодится. И как знать, может быть, где-то этого уголька ждут не дождутся…

Мы молчали.

Не знаю, что думал мой напарник, а мне не хотелось слушать сейчас эти нудные нотации.

— Вы молодые и на этой шахте, говорите, недавно, — тихо сказала старуха. — Я тоже недавно. Гощу. А сама-то я из этих краёв, из шахтёрской семьи. Крошка угля… — Морозиха задумалась о чём-то, а затем снова заговорила: — Если уж зашёл у нас такой разговор, то, наверное, я не утерплю и расскажу вам одну историю…

Мы были не прочь послушать. Время проходит зря: ожидаемого десятника нет и нет. И если старой женщине хочется поговорить, то пусть говорит.

— Это было, я хорошо помню, зимой и, кажется, и восемнадцатом году, — начала Морозиха. — Наши стони укрывал глубокий снег, морозы стояли жгучие, как огонь. А кругом наседали враги. С запада, как та саранча, пёр немец, тогда ещё его и кайзером звали… Так вот, оттуда немчура, а с восточной стороны — донская казачня со своими атаманами…

Меня и Костю заинтересовал рассказ. Мы поднялись с земли, уселись на ступеньке вагона, старушку усадили на носилках, перевёрнутых днищем вверх.

Морозиха рассказывала спокойно, не спеша, и мы унеслись вместе с ней в те далёкие, грозные и героические дни…

…Долго тянулись упорные бои шахтёров с белоказаками-дончаками. Перевес был на стороне казаков. Тогда горняки шахты № 2, все, кто мог держать оружие, оставили родной посёлок и двинули в город Луганск, к своим братьям-рабочим.

И потянулись дни и ночи, тревожные, кровавые. Свирепствовали злые дончаки — издевались, грабили, убивали. Но однажды стало известно: на железную дорогу, занятую казаками, прорвался бронепоезд красных. Он промчался до самой станции Лихая, разгромил вражеские отряды, захватил много оружия и должен был возвращаться к своим на станцию Родаково, Однако возвратиться своевременно не смог. Где-то около станции Сборная белые преградили ему дорогу.

Вражеское кольцо сжималось. Всё сокращался и сокращался путь бронепоезда. И произошло то, чего ожидали белые, — у красных кончился уголь. Казаки окружили бронепоезд со всех сторон, но подойти близко и захватить его не могли: красные упорно отстреливались.

Белые организовали осаду, рассчитывая на то, что у красных в конце концов кончатся патроны и снаряды и тогда они захватят бронепоезд. Красноармейцев мог спасти только уголь. Он находился недалеко, был совсем рядом, в шахте, горою лежал под эстакадой, но взять его было невозможно. Все проходы к шахте стерегли вражеские часовые.

В трёх верстах от шахты, в степи, засыпанный снегом, стоял бронепоезд. Каждый день оттуда слышались приглушённые выстрелы и тревожные гудки, вызывавшие беспокойство у шахтёров в посёлке. В эти дни все помыслы старых и малых жителей посёлка были там, в степи, около своих, родных. Как им помочь? Как их спасти?

Ещё с вечера, как только начинало темнеть, несколько десятков женщин, одетых в шахтёрки, с обушками и лопатами, крадучись выходили одна за другой из посёлка и шли к степному шурфу.