Из-за поворота штрека вынырнул и вмиг прорезал темноту ослепительный свет. Рахматулин едва успел отскочить б сторону. Мимо него с грохотом промчался эшелон пустых вагонеток.

— Здравствуйте, Агап Асафовнч! — крикнул машинист электровоза. — Поздравляю!..

Изумлённый Рахматулин не понимал, по какой причине его поздравляют.

"Вот и конец ходка, конец дороги, за поворотом коренная, а там пройти несколько шагов — и клеть", — подумал старый забойщик.

Но идти он не спешил. Засмотрелся вслед партии порожняка. Грохот вагонов и шум электровоза, всё отдаляясь, стихали в глубине штрека. А Рахматулин всё ещё стоял и прислушивался. И помимо воли вспоминалось, как в те дни, вскоре после похорон Сибабулы, ему Агапу, пришлось коногонить — вывозить партии вагонеток. Да, ничего доброго, хорошего не вспомнить о тёк временах. Бывало, по несколько суток не подымался он на поверхность из сырых, удушливых штреков. Вместо света — чадящая шахтёрская лампа, а спал в подземной конюшие.

— Чего же ты медлишь, Агап? — окликнул Рахматулина весело разговорчивый стволовой Иван Биденко, его ровесник. — Торопись, — друже, последнюю партию подымаем. А потом будем грузить лес. Торопись, а то там, наверное, тебя заждались… — и Биденко, усмехаясь, указал рукой вверх.

— А кто ж там меня ожидает? — спросил нехотя Рахматулин. — Жена моя, Иван, давно уже выверила время, день в день прихожу домой как раз на обед. А гостей сегодня я не звал.

— Э-э-э, друже мой, — хитро посматривая на забойщика, заулыбался Биденко. — Сегодня всё пойдёт наоборот. А обед будет хороший, вкусный, с приправою.

— Плетёшь, а что — и сам не знаешь, — сказал недовольно Рахматулин и вошёл в клеть.

Пробили четыре коротких удара-сигнала. Клеть плавно оторвалась от грунта, скользнула по параллелям подъёмника и помчала на-гора.

Майский день обрадовал чудесным слепящим светом и мягкой теплынью.

В первый момент, выйдя из клети, Рахматулин никак не мог понять, что творится на шахтном дворе. Оторопев, он нерешительно ступил несколько шагов и остановился. А вокруг гремели дружные аплодисменты. На плитах эстакады, в проходах, около ствола и на дворе стояли шахтёры, те, которые закончили смену, в рабочих брезентовых куртках, а те, кто отдыхал сегодня, — в чёрных праздничных костюмах. Были здесь и почётные шахтёры, которых Рахматулин знал не один десяток лет. И молодые рабочие, ученики.

— Дорогу, дорогу Асафовичу, сюда, ближе к народу, — беря его под руку, пригласил начальник шахты, полный, подвижный, краснощёкий Иван Россочин.

Рахматулина окружили, к нему потянулись десятки рук. Каждому хотелось поприветствовать его лично — пожать руку, сказать тёплое задушевное слово.

Рахматулин совсем растерялся: эти рукоплескания, это скопление людей, приветствия — всё было непонятным и загадочным.

— Что, не ожидал?! — весело смеясь, сказал Россочин. — А всё это вот они, молодые-зелёные, организовали. — Он показал в ту сторону, где стояла Настя Калюжная, секретарь шахтного комитета комсомола. — Они, комсомольцы, разыскали все документы о том, сколько ты лет работал в шахте. И вышло, что именно сегодня твои, Асафович, сорокалетний юбилеи.

Рахматулин и не заметил, как девушки — машинисты электровоза — вручили ему большой букет нежных весенних цветов.

Растроганный таким уважением, старый забойщик смотрел на тонкие лепестки и не знал, как держать сейчас этот букет, чтоб не запачкать его угольной пылью.

— Товарищи! — обратился ко всем присутствующим начальник шахты. — Сегодня вечером мы достойно отметим сорокалетний юбилей наистарейшего забойщика пашей шахты. Приглашаю всех в клуб. А сейчас… — он многозначительно глянул на Рахматулина, — сейчас мы ему вручим наш подарок… Но перед тем как подарок вручить, вот эту штуковину мы немедленно отправим в музей.

Россочин взял осторожно из рук Рахматулина обушок с отполированной за долгие годы рукояткой и передал ученикам:

— Возьмите, ребята, в ваш музей. Последний обушок на нашей шахте. Но горевать мы не будем!

Рахматулин, всё ещё ничего не понимая, с удивлением смотрел на начальника шахты.

— Это твой, Асафович, подарок музею, — сказал Россочин. — А мы тоже в долгу не останемся…

Он обнял старого шахтёра за плечи и повёл его к выходу из эстакады.

— Да, — словно спохватился Россочин, — поздравляю тебя с новым назначением. Будешь учить нашу молодёжь шахтёрскому мастерству.

"Нашу молодёжь шахтёрскому мастерству", — повторил тихо про себя Рахматулин. Выходит, не забыли его просьбу. Однажды он намекал в нарядной, что когда уже не будет рубить уголёк в шахте, то хотел бы помогать другим — учить шахтёрскому умению молодёжь. Ведь так заведено среди шахтёров. Из поколения в поколение, от одного наука идёт к другому… В памяти вдруг всплыл образ Закира Сибабулы, серебряные рубли в замасленной тряпице… Рахматулину казалось, будто он даже услышал печальное, тягучее: "Двадцать лет и сто дней я копал ему счастье…"

В тот же миг Рахматулин усмехнулся, выпрямился, гордо и смело окинул взглядом знакомые, родные лица друзей-шахтёров. Ему хотелось сказать им многое-многое, но он стоял молчаливый, взволнованный. Переполненный неизмеримой радостью.

1954

Кривой дорогой

Под конец дня в уступе, где трудился Григорий, появился горный мастер. Он замерил вырубленный участок, посмотрел в замурзанное лицо Григория и равнодушно сказал:

— Не дотянул до нормы… Так, Глушко вырубил два коня-пая. Недовыполнил, — уже записывая в блокнот, говорил сам с собой мастер, — недовыполнил…

Григорий, потупившись, не выпуская из рук отбойного молотка, ловил каждое слово, хотел было попросить, чтоб мастер перепроверил — замерил делянку вторично и сказал, сколько недовырублено, — может быть, ещё успел бы… Но промолчал.

Мастер закончил писать, осмотрел уступ и, пригибаясь под сводом, нырнул в густую темень шахты.

Глушко не целясь, наугад направил отбойный в угольную стену. В тот же момент молоток затанцевал, завихрились чёрные колючие искры. Пика погрузилась до отказа. Григорий с натугой качнул молоток в сторону, потом потянул на себя, но отвалить огромную глыбу не смог. Тогда он рванул отбойный назад и отбросил его прочь на несбитую угольную полоску..

— Ну вот и всё… — сказал решительно, со злостью, вкладывая в эти слова ещё не ясный до конца ему самому смысл.

Утомлённый, подавленный, сидел он на деревянной полке спиной к угольному пласту, сидел и прислушивался: вдоль лавы, в верхних и нижних уступах, стрекотали, как пулемёты, отбойные, стремительно нёсся угольный поток, из штрека доносились отдалённые, неясные голоса, перезвон и грохот вагонеток. Вдруг отбойные захлебнулись, стихли, вокруг воцарилась необычная тишина. Слышался треск стояков крепления, будто трещали, лопались пересохшие семечки, то рядом, то где-то в отдалении осыпались мелкие осколки породы, падали "коржи". Казалось, что кто-то невидимый, вездесущий шевелится в темноте, кряхтит, скребёт кровлю, тяжело вздыхает.

Но не эти таинственные звуки угнетали Григория. К ним он уже привык. Шахта его не пугала. Он знал: если в лаве, в уступе, своевременно и как следует закрепить кровлю, ничего страшного не случится. Покоя не давало парню иное, глубоко затаённое в душе, какая-то неудовлетворённость. Когда именно появилась эта неудовлетворённость, он сам не смог бы сказать. Может быть, она закралась в душу ещё с тех пор, как только ступил на эту землю и поразился обстановке, намного отличающейся от домашней. Может быть. Хотя не слишком ли требовательно он отнёсся к этой перемене? Ведь ехал всё же не на курорт на берегу моря, не баклуши бить, ехал работать в шахте. А вообще, если доискиваться причин, то их можно было бы найти.

Прежде всего ему не понравилось, что иногда подолгу приходилось ждать в столовой, пока подадут на стол, и не всё поданное было таким вкусным, как дома. А на работе, когда впервые спустился в шахту и ещё не знал, что к чему, над ним по-глупому пошутили свои же ребята: послали в самый конец штрека, в другую бригаду, одолжить забутовку. А забутовка — это, оказывается, пустое место, куда сбрасывают ненужную породу. А потом, уже немного позже, на него напустился мастер за то, что неправильно закрепил забой. В действительности же виноват был не он, а шахтёр, который работал в первой смене.