Однажды мы ехали на метро с Иркой ростовской через такой район. Нужно было выйти и переждать контролеров. И мы вышли на станции, где как раз стояла группа этих парней. На Ирке (вот совпадение!) была майка – мечта советского подростка, на которой было написано «white power». Конечно, мы были white power! Тогда это было очень круто. Ну а как? Девяностые! Культ силы. Собственно, гопники и сейчас этой идеологии придерживаются. Это вообще соль земли русской, блин, бить негров и чужих. Ростовская девочка с золотым зубом могла бы олицетворять собой всю гопоту страны. Но она была просто модницей. Парни сразу подошли к нам. Им что-то не понравилось. Ирка уже знала датский и пыталась вести с ними беседу по понятиям. Она была блондинкой и с золотым зубом, не забывайте. Я со своими темными еврейскими кудрями отошла подальше. Но не помогло. Они очень долго на нас ругались. Что, конечно, было смешно. Даже в лоб не дали. Просто орали на весь перрон и требовали, чтобы мы эту майку сняли срочно. Мы сначала что-то там пищали про то, что они белые и мы белые. Но мы были какие-то не очень белые… В конце концов мы съели, так сказать, горькую пилюлю унижения. Но сказали, что майку снять не можем, потому что под ней голые сиськи. И тогда, как настоящие цивилизованные люди, они сказали: «Хорошо, снимите дома!» Мы сказали: «Обязательно снимем!» – и поехали дальше в этой майке.

С Иркой мы дружили. Несмотря на разницу в возрасте, она была мудрой и опытной девушкой. Это радовало. Меня дико бесили телочки с широко распахнутыми глазами и румяные мужчины без сомнений на челе. Нет ничего хуже в человеке, чем деланая невинность. Удивительная способность – не делать выводов из прожитого жизненного опыта. Но это – лирическое.

Искать работу в такой обстановке было занятием унылым. Как ни странно, без языка даже работа фотографа была невозможной. Нас в техникуме учили, что трогать модель руками – бестактно, нужно словами объяснять куда повернуться. Куча комплексов, в общем. Но тут ко мне в подвальчик пришла Ирка и предложила работу. В школе, где она училась, на летних каникулах собирались проводить уроки живописи. Им требовалась натурщица. Ирка правда сомневалась, пойду ли я на это. Ведь рисовать меня будут любители. В смысле, на меня на голую будут смотреть разные там обыватели. И среди них могут быть дедушки, которые на меня «дрочить будут». Я представила себе урок живописи, где полукругом сидят пожилые мужчины в беретах и дрочат на натурщицу в середине. Крутой перформанс… Мое положение не давало возможности долго раздумывать. Я согласилась сразу же. Поэтому все производственные трудности пришлось решать в рабочем порядке.

Школа оказалась в другом городе. Добиралась я туда на собаках, вернее, на двух поездах. Поезда принадлежат великой и могучей корпорации DSB, еще более могущественной, чем почта, и еще более богатой, чем пивная индустрия. Им принадлежат поезда и автобусы. Весь город разбит на зоны, дороги похожи на бесшумные коридоры бизнес-центров, а дизайн вагонов – на смесь японского хайтека с детским развивающим центром. Просторные вагоны с дорогой рекламой бесшумно подъезжают к чистейшей платформе, движимая плавным вакуумом ступенька опускается вровень с тротуаром, и тихий голос называет станцию, не забывая показать на световом табло. Минута в минуту с расписанием. Разовый проезд может стоить от пачки сигарет до недорогого китайского тостера, а штрафы измеряются тысячами. Таких штрафов у меня было штуки три. И у каждого из нас – несколько. Платить их никто не собирался. И захочешь – не сможешь. Датчане предпочитают велосипеды в любую погоду именно по этой причине. А не из-за сознательного отношения к экологии города. Мы предпочитали обманывать контролеров. Такое невинное детское занятие. В автобусах – подделывали билеты. А в поездах это происходило по накатанной схеме. Контролеры заходили в поезд, в первый или последний вагон, и проходили по всему составу, проверяя билеты. Одна станция – один вагон. Поэтому мы садились в середину поезда и на каждой станции высовывались в дверь – посмотреть, нет ли на перроне «деэсбешников». Круто, если в вагоне уже есть такие «дежурные», тогда стоишь спокойно вдалеке – наблюдаешь за наблюдателем. Хорошо, когда это – арабы или южки. Они выглядывают без стеснения, громко обсуждая ситуацию с дружками. По одному они не ездят. Хуже – если местные маргиналы – датчане. Они нервничают, часто пропускают мяч или срываются на фальстарт. В час пик контролеров не видно в толпе, надо стоять у дверей – быстро выскочить «если что». Но они могут и погнаться по платформе, свистя и хватая за руки.

Избежать контролеров в длинной поездке на пригородном поезде почти невозможно. Поездка в один конец обошлась мне почти в 100 крон. К тому же, учитывая все трюки с билетами и пересадками, она занимала полтора часа, что для Дании совершенно нереально. За «сеанс» платили 500 крон. То есть кое-что оставалось… Первый раз я приехала в эту тьмутаракань и очень расстроилась. Оказывается, меня звали просто познакомиться. И их можно понять – на натурщицу нужно посмотреть хоть раз… Но мне это в голову не пришло! В мозгу красной цифрой пульсировали зря потерянные 100 крон. Милая датская девушка, учительница живописи, отнеслась ко мне благосклонно. И пригласила приезжать. В школе пахло свежей краской и академизмом. Летние курсы были открыты для тех, кто не поехал отдыхать в Испанию. Я уже представляла себя стоящей в позе античной статуи среди пенсионеров, ведущих философские диспуты. В назначенный день я притрюхала в школу в кружевном белье. Но оно мне не понадобилось. Учительница отвела меня в какую-то комнату, заваленную тряпками и выдавленными тюбиками краски. «Раздевайся и проходи в зал», – сказала она. Я разделась. За дверью ждала полная неизвестность. Голая и растерянная я вышла в зал. Ни одного пенсионера за мольбертом! Все – молодые и симпатичные. А у некоторых еще и печать интеллекта на лице. Гораздо проще было бы с похотливыми дедушками, которых можно не считать за людей… «Вставай на стол, там тебя всем будет видно», – сказала учительница. Вы когда-нибудь лезли на стол в голом виде? Это довольно глупо выглядит. Несколько секунд я продумывала алгоритм движений: опереться руками и вспрыгнуть или задрать одну ногу повыше и опереться на нее? Дальше нужно было принять необходимую позу – ничего общего с античностью. Рисовали фазы движения: одна рука – вверх, а другая – вбок. «А ногой двигай вот так вот». Я пыталась представить себя статуей… ну, просто недоделанной великим мастером. Довольно грубо вытесанной из куска молочно-белого мрамора. Каждое несовершенство пристально изучали взглядом двадцать студентов. И зарисовывали. Я окаменела от ужаса. Но через несколько минут мышцы сыграли со мной шутку: на весь зал отчетливо послышалось методичное и частое постукивание. У меня тряслись ноги, и колченогий стол подо мной предательски стучал по полу. Я попыталась унять дрожь, но все уже обратили внимание. Учительница сочувственно заохала: «Ты, наверное, замерзла!» «Нет, – ответила я, пытаясь предотвратить неловкие переговоры, – просто я нервничаю!» Все почему-то засмеялись.

Эта была моя первая и последняя приличная работа. Я ездила туда все лето. В дождь и в солнце, в горе и в печали. Студенты меня любили. Я живо изображала метателя ядра и бегущего человека – механизм из костей и мышц. Это было непередаваемое чувство, когда можешь зайти в магазин и запросто купить себе пачку сигарет. В честную. Когда кончилось лето и курсы закрылись, я даже удивилась. К хорошему быстро привыкаешь.

Глава 25

Два типа торчков. Дорогое стекло. Игорь и его музыка. Аппойнтмент в Директорате. Фестиваль. Немного морали.

Алекс жил по друзьям и по тюрьмам. Его устраивало. Виделись мы только в день «получки». Выглядел он плохо, и все интересовались у меня – скоро ли он умрет. Но его кажущаяся хлипкость с лихвой компенсировалась удивительной живучестью. Он был осторожен с иглами и людьми: знал свои возможности, дозу и границы дозволенного. Так что кроме перхоти ничего с ним не делалось. Мало того, он любил двинуть при встрече пару сентенций. И повторить их раза четыре, чтоб зафиксировать в моем сознании. Например, он неоднократно повторял, что русские торчки коренным образом отличаются от европейских. Русские – торчат и мучаются. Гложут себя чувством вины, пытаются бросить и терзают близких своими проблемами. А в цивилизованной Европе торчки – люди сознательные. Торчат молча, без «этого гребаного надрыва души». Торчат и удовольствие испытывают. И совесть их не мучает. И умирать никто не собирается. А придет время – бросят. А русские торчки мучаются совестью – и именно оттого болеют СПИДом и гепатитом. Подтверждение этой интересной версии я потом неоднократно наблюдала в России. Чем тоньше был человек, чем сильнее недоволен был собой, своим поведением, своей слабостью, тем быстрее слетал он с катушек.