Я сразу позвонила по объявлению. Неожиданно дребезжащий старческий голос ответил: «Да! Русская? Да! Отлично, приходите посмотреть». Мою комнату временно пересдавала датская девочка, которая уезжала в Гоа на сезон, типа на полгода. Комната оказалась на вилле, в прекрасном районе Фредериксберг, на улице Кохсвай. Я просто ошалела от счастья и не верила до последнего, что все сложится. Приехала на виллу: птички поют, тишина, редкие прохожие с детскими колясками на улице. Позвонила в калитку, мне открыл очень обаятельный старик с задорной физиономией и копной седых волос, лет, вероятно, сорока пяти – пятидесяти. Явно тоже персонаж непростой. Петер работал «хаускипером» этой виллы. Чинил все, менял лампочки в коридоре, находил жильцов. Сам он жил в маленькой комнате под крышей. На стенах – ряды фотографий в рамочках: родственники, родители… На фотографиях стояли небольшие толпы розовощеких деревенских жителей. И Петер был из такой семьи. Он рассказал, что еще предыдущее поколение в Дании рожало по 10—15 человек детей. А когда страна превратилась в технологически передовую и социально обеспеченную, люди перестали размножаться. В шестидесятые годы, когда была психоделическая революция, Петер был хиппи и ездил по всему миру – путешествовал. Всю жизнь он занимался только тем, что путешествовал и балдел. Детей у него не было. И жены тоже. И гелфренд – тоже. Была хроническая малярия, подцепленная в одном из путешествий по Африке.

В общем, я немедленно сняла подвальчик на Кохсвай с маленьким окном под потолком, выходящим на корни растущих деревьев. На окне была решетка. В подвале был зеленый кавролин, кровать, стол, стеллаж из «Икеи» и огромный постер какого-то театрального фестиваля в стеклянной раме. Чтобы попасть в общую кухню, нужно было подняться по ступенечкам. В туалет – тоже. И в душ – рядом с ним. На третьем этаже была ванная, но я узнала об этом только год спустя. Дверь всегда была закрыта и никто не входил туда при мне. Ванна в Дании считается непростительной роскошью, потому что воду нужно опреснять, а это дорого стоит. Душа вполне достаточно. На третий этаж я вообще не ходила. Туда нужно было подниматься по скрипучей деревянной лестнице, завернутой под странными углами. На повороте висел один из тех неприятных портретов, которые, кажется, провожают тебя глазами до самой двери, глядя в спину. Неизвестный персонаж неизвестного художника. Масло, холст, начало позапрошлого века. Это вилла вся, покомнатно, сдавалась разным людям. Видимо, была когда-то очень богатая большая семья, которая построила себе эту прекрасную виллу: каменную, с высокими колоннами и прекрасным садом, а потом они куда-то испарились. И появился Петер. Кстати, не удивлюсь, если на самом деле это была вилла его родителей. Но родители умерли, а у старого хиппи не было денег, например. Хотя это мои фантазии. Периодически он закрывался у себя в комнате, болел и пил хинин. А потом выходил к нам – помятый, немножко побледневший, но вполне живой. Может быть, конечно, он мне врал и болел чем-то другим. Может быть, он там наверху уходил в странные тихие запои или опиумные марафоны. Взрослые и одинокие. Он всегда был удивительно спокоен и доброжелателен. Это был единственный человеко-датчанин, который отнесся ко мне непредвзято. Я считала его своим другом. Он пустил меня в этот дом, где прошли мои лучшие дни в этой стране. Я всегда немножко опаздывала с арендой, но тем не менее всегда отдавала. Он ворчал, что у меня постоянно ночует целая толпа гостей, даже живут там неделями. Мы пачкали ему плиту брызгами масла от жареной картошки, а он ругался и говорил, что все жильцы как жильцы, а я – свинья… Я объясняла ему, что я свинья по гороскопу. Угощала его этой картошкой, и он очень радовался. Говорил, что датчане не умеют готовить и питаются полуфабрикатами. Один раз я испекла шарлотку, а он долго не верил своим глазам, настойчиво предлагая мне открыть кафе. Я психовала и орала на полудатском-полуанглийском, что не имею права ничего делать в этой долбаной стране. Вот – смотрите, я – бесправное существо в социально ответственном обществе! А он смеялся этому, как хорошей шутке. Я тогда еще не знала, что ни в одной долбаной стране нельзя ничего сделать просто так. Без опыта, связей, специальных разрешений и тонны усилий. Мне казалось, что должен быть какой-то официальный старт: как в детстве, при социализме – «все, у вас есть разрешение, вот вам, девушка, путевка в жизнь»… Он был очень хороший дядька, и я жила у него очень долго: в подвале, на чердаке, в зимнем саду и даже на улице в палатке… ой, это я забегаю вперед.

В общем, как только нашлась эта комната на Фредериксберге, я выехала из Коллегиума. Прошел месяц, не меньше, прежде чем я нашла в себе силы подумать о Джоне. Ах да! Иранец называл себя Джон. Вероятно, он был Джевейд, что означает на персидском «вечный». Это ведь нормально – новая жизнь, новое имя. Разве сейчас удивляют кого-то таджики Саши и Вани? Как и раньше не удивляли русские модники с загран-именами: те же Джоны, Алексы и Элисы… Ну, во-первых, это красиво! Короче, я была страшно рада тому, что закончилось мое рабство, и мне совсем не хотелось видеть Джона. Краснеть, извиняться, объясняться Думаю, можно считать моим основным принципом того времени – не высаживаться на измену. Во что бы то ни было, беречь хорошее настроение. Даже если для этого потребуется ампутация совести. Сейчас это называют позитивным мышлением, кажется? Я же считала, что это – мой личный выстраданный культ эгоизма. И я попросила Ритку отдать ключи Джону и сказать за меня спасибо. Типа она вообще не в курсах, одолжение делает – возвращает ключи, как ее подруга и попросила. Ритке тоже не очень хотелось, но я ее уговорила: «Тебе же все равно, а мне неловко!» Прошел еще месяц, прежде чем она собралась и сходила в школу поймать там Джона. Но вот незадача, там его не оказалось! Где же он? Как его искать? Спросить в школе она не догадалась. Теоретически можно было пробить в коммуне… В этой стране очень уважают протоколы. Очень-очень. У них учтена каждая овечка на поле, сфотографирована из космоса, внесена в реестр и наделена правами и обязанностями. И каждый месяц эта овца должна посылать в коммуну сигнал зеленого света. Иначе ей не поступит силос в кормушку. Зато овцы не жрут друг друга. А у себя на родине мы все были мертвыми душами. Неучтенным человеческим материалом. У нас и сейчас можно от армии скрываться у бабушки на даче. И ни один участковый не будет знать – жив ты или мертв. А в Дании нас первым делом посчитали. Даже еще не помыли, а уже сразу завели на каждого номер. И везде, кроме туалета, этот номер нужно было предъявлять. Так что найти кого-то в Дании особой сложности не представляло. Но ведь для этого нужно было идти в какое-то официальное учреждение! Сотрудничество с властью в любой форме было неприемлемым. Так что Джона искать никому даже в голову не пришло. Смелая Ритка по своей инициативе пошла в Коллегиум, где находилась та самая квартира. Увидела открытое окно на первом этаже и, ничтоже сумняшеся, закинула в него ключ. Отмазалась. И еще посетовала, что попасть ключом в окно было очень сложно. Я же втайне подозревала, что Ритка могла вообще, не запариваясь, выкинуть ключ в помойку. Но в целом я ее понимала. Кому нужны все эти реверансы? Так Джон пропал навсегда из моего поля зрения, и из жизни в целом. Но я никогда его не забуду. Никогда еще никто не был мне так признателен за разовый, ничем не примечательный акт на полшишечки.

Глава 23

Дети подземелья. Про любовь и секс. Огонь и вода. Свободные отношения и нравственность. Краснопольский. Сбой программы.

Я переехала на Кохсвай. Первое, что пришлось сделать, – это спилить железные прутья на окне. Я даже не раздумывала ни секунды. Небо в клеточку? Нет, ни-ког-да! Я смогла как-то убедить Петера, что прутья на окнах – это не модно. Ключевым местом моего спича было слово «prison» и характерно скрещенные четыре пальца. Петер же опасался кошек, собак и грабителей. Я смеялась и говорила, что буду им всем только рада, но «freedom» важнее. Петер сломался. Саша и Паша взялись за дело. Не то чтобы это было легко… Один стоял снаружи, другой – изнутри. Окно было так низко, что земля мешала работать. Пилили весь день. Курили и пилили. К вечеру дело было сделано, но… не слишком ровно. Теперь вместо ассоциаций с тюрьмой окно вызывало ассоциации с открытой пастью – со сломанными зубами разной длины. Мои эстетические чувства были покороблены. Но никакая эстетика не заменит облака в окне.