Иногда она выходила на меня – вызванивала через родственников и знакомых, писала письма и пыталась от меня добиться: что происходит. Сейчас я уже понимаю, что ей надо было сказать. Что угодно. Но тогда я настолько боялась этого разговора с ней, этого взгляда в глаза, что всячески избегала этих контактов. Я даже нашла оправдание: «Ну а что, если сын от нее прячется, я-то что должна? Тем более я ему фактически не жена больше!» Я бегала от нее как черт от ладана.

И вот мы в пустой квартире, собираемся, собственно, съезжать. Лежим на матрасах, отдыхаем. Вспоминаем Алекса разными добрыми словами. И тут – звонок в дверь. Я говорю: «Ну, наверное это хозяин все-таки приехал. Я сейчас не готова с ним беседовать. Если им надо, пусть взламывают дверь, черт с ним». И мы лежим дальше, затаились, не дышим. На измене. Звонки в дверь продолжаются очень настойчиво. Но дверь не ломают, берегут, видимо. В какой-то момент открывается дырка в двери, где вход «для писем и газет» и оттуда раздается сдавленный голос: «Алекс, это я, твоя мама! Я приехала к тебе, я знаю, что ты здесь, открой мне!»

У меня сердце мое остановилось, а потом стало обливаться… даже не слезами, а просто кровью. И я не могу встать и ей открыть. Потому что я, во-первых, боюсь и не знаю, что сказать, я в растерянности… А во-вторых, я понимаю, что и сама сейчас предстану перед ней не в лучшем свете… Какая-то пустая квартира с черными мешками, куча мужиков, которые даже не могут встать с засаленных матрасов, а муж в тюрьме – сел за наркотики… Мама скребется в дверь, плачет и кричит под дверью, требует ей открыть… с час, наверное. А я лежу и делаю вид, что меня нет. И не могу ни плакать, ни смеяться. Все смотрят на меня с ожиданием в глазах – что ты сделаешь? А я не придумала ничего умнее, чем просто спрятаться. Это было очень ужасно. Очень. Я не открыла ей. И мама ушла. Она еще пожила у знакомых неделю и уехала в Москву. Так и не нашла сына. Потом, через пару лет, я смогла прийти к ней и сказать, что Алекс жив. И что он сидел в тюрьме за наркотики. И мама вздохнула с облегчением. Потому что она боялась – не за убийство ли… или за что-то еще подобное, ужасное. Но я не сказала ей, что была тогда в этой квартире. Я мямлила, что мы с Алексом разлюбили друг друга и давно не живем вместе. Она расстраивалась. Говорила, что всегда мечтала о такой невестке – доброй, умной и интеллигентной. Я тоже считаю, что она – одна из лучших моих свекровей. Хотя Сашина мама тоже была прекрасная женщина. Когда она со мной знакомилась, она сказала незабываемую фразу: «Мне так много Саша о тебе рассказывал! Говорил: „Мама, она хоть и не красавица, но такой человек хороший!“» Это был прекрасный комплимент, кстати. Только Саша покраснел почему-то. А я поняла: у нас серьезные отношения.

Время сильно меняет точку зрения на одни и те же вещи. Лучше переждать, если ситуация накаленная. Мама поехала искать Алекса еще раз, когда меня там уже не было, и все-таки нашла. Произошла встреча на Эльбе. И мама плакала, и он плакал. Он уже слез к тому времени с героина, полежал в лечебнице, и стал нормальным парнем. Они стали часто видеться, и к ним там вернулось их семейное счастье. Я поняла, что была права, не открыв ей тогда эту проклятую дверь.

Глава 21

Свенепаркен и его обитатели. Армен. Семен и Хозя. Высокая культура быта и лагерный досуг. Гей-комната. Нос. Критические дни. НЕ гостиница. Страшный лес. Я – невидимка.

Я выехала из квартиры в никуда, напевая себе под нос песню Talking Heads «Road To Nowhere». Парни забрали меня в Лебединый парк. За это время лагерь стал мне родным домом.

Брутальным мужским духом там перло издалека. В коридорах – ничего личного, ничего лишнего. В комнатах на стенах – голые красотки, выдранные из журналов. То там то сям раздавались звуки ссоры, быстро вспыхивавшие и быстро затихавшие. Кто-то с топотом и хохотом проходил иногда по коридорам. Звенели тарелки в обед, но через полчаса все расходились по комнатам. Русские – все социофобы – предпочитали жрать в своих каморках. Там всегда воняло едой и грязная посуда лежала на столах до тех пор, пока не включался какой-нибудь авторитетный персонаж и не давал всем просраться. После этого посуду выносили в столовую, крошки стряхивали на пол, а все остальное – нужное – сдвигали к стене и накрывали каким-нибудь куском занавески, как в нормальной русской деревне. В нашей пятиместной келье обычно это делал Армен.

Армен – один из нескольких лагерных армян. У датчан в лагерном реестре они шли за русских и сидели вместе с нами. Армяне все были как на подбор, умные и интеллигентные. И все – почитатели бога Кришны. Кроме Армена – он тоже торчал на героине. Но Кришну очень уважал. Был он очень серьезный мужчина, лет тридцати, но нам казался реально дедушкой. Мы его любили, несмотря на то что он торчал. Мой муж тоже торчал, все это знали и дружно осуждали. Все-таки он причинял очевидные мне неудобства этим своим пристрастием. Но Армен – другое дело. Ему почему-то все прощалось. Он кололся прямо в комнате, при всех. Просил нас отвернуться и закатывал рукав. А потом, когда у него уже все руки были исколоты, он кололся в ноги, между пальцев, которые были в жутких синяках и язвах. К нему приезжала девушка со страшной кличкой – то ли Нога, то ли Губа. На вид – пухлая блондинка, нимфетка, совсем юная, инфантильная и туповатая. Но с подпорченным уже нутром. Как она оказалась в Копенгагене – не понятно. Она привозила ему порошок. Армен отдавал ей деньги, и она торчала как бы за его счет. Они вместе бахались и… мы уходили из комнаты. Мужиков бесила ее детская бестактность. Ее капризы и белые ляжки на кровати. Каждый бы вдул ей по разу, но ее надежно охранял дух героина. И когда она с собой, в качестве салама, привозила заварку и сахар, над ней все страшно стебались: привезла какую-то шнягу и думает, что все можно! На самом деле ей просто надо было бахнуться, а у Армена были какие-то копейки, карманные от государства. Армен был солидный мужчина, под надзором, так сказать. Поэтому сам не мог брать. Да и лень было выезжать из лагеря. Она ему привозила на дом, честно отрабатывала свой чек. Даже такие небольшие деньги все-таки были субстанцией, вызывающей уважение, поэтому Армен был молодец, а она – сучка.

Там все, в этой комнате, были ребята с историей. Хозя и Семен, например, воровали в паре. Семен был профи. Спецом приехал из Питера. А Хозя долго служил моряком на подлодке. Он был молчалив и всегда пьян. Но четко выполнял поставленные задачи.

Эти азюлянтские лагеря – кузнеца толерантности. Постепенно учишься находить общий язык с кем угодно.

Каждый, кто сюда приехал… уже немного ненормальный, с бэкграундом. Убежал от чего-то… И попадает в компанию таких же ребят «с приветом». В чужой стране нужно учить язык и изучать среду, которая тебя окружает… А вместо этого человек находишься в изоляции с пятью или десятью такими же психами, как он. В итоге весь обмен информацией носит анекдотический оттенок. Нормальный социум воспринимается как некое недоразумение. Потому что вот – люди, которые тебя понимают, и ты с ними можешь делиться впечатлениями. А там – люди, которые тебя не понимают, а ты – их. И, в принципе, незачем: можно оставаться весь день в комнате, лежать и читать книжки. И тебя будут кормить три раза в день. По вечерам даже была своя культурная программа, которая была не просто однообразна, а крайне однообразна. Как любая традиция. Надо было обязательно покурить, и после этого включалось кино. Либо «Джентльмены удачи», либо «С легким паром». «Джентльмены удачи» – чаще.

Мечта идиота: не работать и жить на всем готовеньком. Напоминает турецкий all inclusive. Сначала ты думаешь: ну ни фига себе, кайф! Но через пару месяцев… Такой перспективы, конечно, никому не пожелаешь. День сурка. Сюрреализм…

К тому времени мои дружки прошли первый тур испытаний на доверие и заслужили, как настоящие геи, отдельную комнату. Схема такая: если тебя все устраивает, ты живешь в общей комнате. Если нет, начинаешь скандалить и говорить, что ты семейная пара – с этим вот товарищем – и тебе нужна отдельная комната для занятий сексом. Почему-то датчане на это реагирую весьма уважительно. Нет чтобы сказать: «Не наглей! Трахайся где хочешь, хоть под кустами, это не наша проблема!» Нет! В этом они готовы помочь. Ты же не можешь нарушать общественный порядок! Работа заключалась в том, чтобы дефилировать нарядными, с проколотыми ушами мимо окон администрации. Иногда – подмигивать кому-то из симпатичных датских стаффов. И тебе дают отдельную комнату. Попытки делают все, но успех сопутствует тем, у кого есть пара. У моего бойфренда была.