— Мы своих командиров ищем! — опасливо крикнул другой, увидев, что я поднимаю винтовку. Он приостановился.

— Поворачивай! Я командир! Здесь оборону держать будем!

Передний, крепышок, словно споткнувшись, неожиданно подпрыгнул, метнулся к углу. Я тотчас выстрелил по нем, взял повыше. Пуля срезала с углового выступа мелькнувшую белую щепу. Если бы он не остановился, не повернул — второй раз я, пожалуй, стрелял бы по нем.

Я уже понял, что в этом хаосе и неразберихе, вызванными бомбежкой, иначе нельзя.

Многие находили наш дом сами. По каким-то неуловимым признакам они угадывали, что здесь вершится разумная и организованная воля.

Все быстро определяли и командира, хотя Виктор, казалось, ничем не выделялся из всех нас. Были и выше его званием: несколько старших сержантов и даже старшина-автоматчик.

— Старшина! — громко и даже как-то весело позвал его Виктор.

Старшина готовно стукнул каблуками — все сразу увидали: кадровик!

Виктор что-то сказал ему. Старшина кивнул головой. Тут же отобрал около десяти бойцов — молча ткнул пальцем в одного, другого — и все так же молча подчинились, потянулись за ним, вышли во двор, расположились за сараем в снежной траншейке.

Виктор распоряжался с азартом, увлечением, с той веселой властностью, которые так привлекательны в минуты общей растерянности и неразберихи. И это увлечение, веселая властность рождали чувство общности, уверенности в том, что никто ничего не может поделать с нами, пока все мы тут вместе, готовые оборонять этот дом, эту деревню и поддерживать друг друга.

— Эй, минометчик! — крикнул Виктор пожилому минометчику. Тот растерянно топтался в избе, под мышкой, словно какой-нибудь ящик, держал ротный 50-мм миномет. — Ты что, на гитаре собрался играть? Или думаешь прямо из окна палить?..

Минометчик засмеялся, махнул рукой, вместе с напарником выбрался во двор и начал устанавливать свой миномет в неглубокой воронке.

Усилился обстрел. Один из снарядов ударил в крыльцо нашего дома. Оно затрещало, полетели вверх доски, со звоном посыпались стекла из окна. Закричали раненые. Молоденький конопатый военфельдшер побежал к ним.

Наш миномет начал пристрелку по цепи автоматчиков-лыжников, которые все ближе подходили к деревне. Прямо из дома короткими очередями повел огонь ручной пулемет.

Из дома на другой стороне, наискосок от нашего, уверенно застрочил станковый пулемет.

— Видал! — закричал Иван. Он маханул шапку с головы, затряс ею в воздухе. — Видал! И там наши!

И тут сквозь взрывы и треск мы услышали дальний низкий рокот моторов. Они словно пробовали свои силы, переговаривались, набирая воющие обороты.

— Мать твою, — ахнул крепышок, тот самый, кого я повернул. — Танки…

Он завертел во все стороны головой, словно соображая, как и куда половчее всего задать стрекача.

У многих, наверное, было это. Немецкие танки были проклятием сорок первого года. И в феврале сорок второго они были еще живой памятью.

Мы знали о них только по рассказам. Но мы были самоуверенны и горды. Ведь с нашим приходом все должно было измениться на фронте!

Хотя зябкая дрожь и подгибала мои колени, я решительно достал противотанковую гранату, взрыватель, подвинулся к окну.

Виктор — глаза его сузились, побелели, в них мелькнуло страдание — крикнул:

— У кого противотанковые гранаты, бутылки — давай сюда! И все к окнам.

Тут он засуетился, забегал, потом, рванувшись, замер на месте и вдруг, как будто сразу все решив, спокойным, размеренным шагом вышел из дома. Он выбрал позиции для двух расчетов противотанковых ружей, расположил их поближе к дороге.

— А чего танки… Что мы, танков не видали, — бормотал возле меня Павел Возницын. — Как это в гражданскую войну пели: «Они нас танками, а мы их санками…»

Вот уж вредный мужичонка! И тут не может… И откуда они берутся, эти супротивные люди. В каких щелоках они вывариваются, что потом только и знают, все высмеивают, во всем сомневаются, ни во что, кажется, не верят…

На политзанятиях от Павла Возницына не было спасения. Он поднимался — длинный, уныло вытянутое лицо, скрипучий, равнодушный голос — и начинал задавать вопрос за вопросом. И на каждом можно обжечься.

О причинах наших поражений в начале войны — это был по тогдашним временам самый легкий вопрос…

Возницын спрашивал: где наши танки? Самолеты? И почему лозунг «Воевать на чужой территории» не оправдался. Он так именно и говорил: «не оправдался». И об экономических ресурсах гитлеровской Германии… И о том, почему германский народ не восстает против фашистов…

— Возницын задает провокационные вопросы, — полувопросительно-полуутвердительно спрашивал у Виктора колючий человек в черном полушубке. Он назвался инструктором политотдела дивизии. Виктор проводил политзанятия в нашем взводе.

— Почему же провокационные, — ответил Виктор. Он весь подобрался. — Очевидно, у него возникают некоторые неясности, и он, не таясь, открыто об этом спрашивает.

— И вы на все отвечаете? — черный полушубок поощрительно улыбнулся.

— На те вопросы, на какие могу, отвечаю. О чем не знаю, говорю: не знаю.

— Не на все вопросы надо отвечать, — черный полушубок предостерегающе поднял палец. — Вопросы могут задаваться с определенными целями.

— Не знаю. Возницын производит впечатление прямого человека. Может, несколько желчного, неуравновешенного. Но если у него возникают вопросы, зачем их таить? Вот здесь командир отделения, он вам скажет…

И я поспешил подтвердить, что да, Возницын действительно желчный, может даже язвительный человек, бывают же такие люди по природе своей, но ничего враждебного я в нем не замечал, он не скрывает, не таит сомнений, солдат он хороший, исправный, дисциплинированный.

Как ни мало я разбирался в жизни, я почувствовал: может быть, сейчас решается судьба человека и я за него в ответе. Я готов был расхваливать Возницына, даже превозносить его, хотя он мне «насаливал» каждый день не меньше, чем Виктору на политзанятиях.

— Мы с ним побеседуем, — пообещал черный полушубок. — Но в боях советую присматривать за ним повнимательнее.

Не знаю, как Павел Возницын оказался в нашем доме. Он пришел не один, привел с собой еще четырех человек. Он покрикивал на них, и они признавали в нем своего командира. Он притащил откуда-то ящик с бутылками с зажигательной жидкостью. Взял сам, раздал своим товарищам…

Но на этот раз испытание не состоялось.

Насколько я теперь понимаю, немцы послали автоматчиков, запустили моторы — были это танки или тракторы, не знаю — в расчете на панику и смятение. Они предполагали, по-видимому, что необстрелянные солдаты, какими были большинство из нас, побегут из деревни. Но расчеты не оправдались, автоматчикам пришлось повернуть обратно, постепенно приутих артиллерийский и минометный огонь…

Медленно проходило оглушающее напряжение. Словно отпускала тебя властная, настороженная, чужая сила, сжимавшая все в комок, определявшая поступки и слова. И все словно становились сами собою. Хотя кто может сказать, когда мы такие как есть?..

Виктор первым увидел из окна Бориса. Тот шел от дома в низинке, где собрались такие же защитники, как и в нашем. Шел спокойно, неторопливо, словно осматривал деревню, словно и не было редких разрывов мин между домами, настойчивого татаканья немецкого пулемета — он все тянул цветную нить вдоль улицы. Виктор выскочил из дома, мы — за ним, бросился через дорогу к Борису, схватил его за руки, зачем-то потряс их, как будто не виделись они давно-давно, и, заглядывая ему в лицо повлажневшими глазами, начал рассказывать, сколько собралось нас в доме, и о пулемете, и о противотанковых ружьях, и о миномете, и о наших минометах, которые все еще оставались на реке.

Борис со своим неподвижным, словно бы застывшим лицом взглянул на нас раз, другой и в своей обычной манере, резко и отрывисто приказал: всем оставаться на месте, он идет в штаб батальона. Вернется и отдаст необходимые распоряжения. И пошел себе дальше, высоко поднимая ноги, обходя убитых.