— Дальше, дальше тащи, — командовал сержант с золотым зубом. — Мясцо пригодится! Мясцо будет! Жарить, парить будем.

Он кричал, кривлялся, матерился, словно все это — горящая деревня, убитые, корова — необыкновенно возбуждало и опьяняло его.

Мы стояли втроем, друг подле друга. И, наверное, не замечали, что у Ивана и у меня на снятых штыках, как на вертелах, были нанизаны куры и мы держали их перед собой на отставленных полусогнутых руках, как флажки.

Кур мы так и не успели зажарить.

Виктор толкнул меня плечом, показал кивком в другую сторону, на дорогу. Солнце пригревало. Дорога желтела среди снегов, и на ней отчетливо была видна длинная изгибающаяся живая лента. По дороге медленно, нестройно передвигалось множество маленьких человечков. Вот у группки берез, у самого спуска к реке, показались уже хорошо различимые автоматчики, их можно было узнать: в белых, слепяще-белых маскировочных халатах, перед грудью наискосок вороненые короткие автоматы. За ними на самодельных саночках везли станковые пулеметы. И дальше с небольшим интервалом по два человека в ряд шли стрелковые роты… По этой дороге ночью уже прошли два батальона. Она была разбита. По ней было трудно идти.

— Это что же, третий батальон? — размышлял вслух Виктор. — Подмога нам, что ли?..

— Глупость это! Если не хуже, — раздраженно крикнул худой, небритый, с острым выступающим кадыком лейтенант. Он стоял возле нас, смотрел на дорогу.

А я как-то сразу приободрился от этого вида множества людей, которые все двигались по дороге, спускались к реке, поднимались к деревне. Вот сколько у нас сил!

Немцы словно затаились. Как будто их и не было. Ни одного снаряда. Ни одной мины. Ни одного выстрела. Лишь треск рухнувшего, тяжело догорающего сарая.

Как только третий батальон начал входить в деревню, послышалось дальнее, вырастающее в силе прерывистое гудение. Самолеты я увидел сразу. Они шли на небольшой высоте, вровень с горизонтом. Увеличивались в размерах. Вот они уже были над крайними избами — большие, хмурые, уродливые птицы с оттопыренными крыльями. Словно выбирая себе добычу, они неуклюже потолкались в небе, перестраиваясь, вытягиваясь друг за другом в цепочку. Их было много.

— Один… два… десять… восемнадцать… — считал Иван замирающим шепотом.

Вибрирующий напряженный рев перешел в яростный, стонущий вой. Передний самолет, блеснув темными крестами на желтых окраинах крыльев, круто пошел к земле. Раздался мгновенно ширящийся оглушительный свист. Удар колебнул землю. Возле крайнего дома взвился черный высокий фонтан… Началась бомбежка.

Все остальное было как в полумгле.

Один самолет выходил из пике. Его сменял другой. Они шли вдоль деревни, словно отсчитывая дом за домом, словно забавляясь своей силой, своей безнаказанностью, обрушивая с высоты, с неба, вой, свист, смертоносный грохот.

Мы с Виктором оказались у крайней избы. Спинами уперлись в прочную бревенчатую стенку. Помню, рядом положил курицу на штыке. И тотчас забыл о ней. Надолго. Вслед за Виктором поднял винтовку, прижимая ее к плечу. С каким-то удивительным чувством восторга, страха, веселья и гордости начал прицеливаться в ближайший самолет. Вот он ринулся к земле с оглушающим, режущим воем. Глухой хлопок раздался возле меня. Выстрелил Виктор. Следом за ним я. Дымящаяся гильза вылетела на снег. Я ловил в прицел нос самолета, выходившего с обиженным ревом из пике, брал упреждение…

— Брось! Мать твою перемать! Бро-о-сь! — услышал я сквозь грохот разрывов, вой моторов. Кричали нам из-под широкого навеса, от дома напротив. Один из укрывшихся там судорожно сорвал винтовку, щелкнул затвором, показывая нам, что, если мы не перестанем стрелять, он выстрелит в нас…

Я опустил винтовку.

— Какие глупцы, какие дураки! — Виктор даже захлебнулся. — Что же они думают, нас заметят, бросят бомбу, она попадет в них… Какие…

Близкий удар потряс землю. Полетели мерзлые комья. Забарабанили по спине.

Я сидел, уткнув голову в колени. Возбуждение, желание борьбы — все ушло…

Когда мы начали с Виктором стрелять по самолетам, я чувствовал, что рядом он, мой друг, что нас много в этой деревне, что все мы поднимем винтовки и вступим в борьбу с ревущими, несущими смерть птицами. Я не задумывался о результатах. Самая возможность борьбы уже была опорой и поддержкой. И вот, когда так грубо, так неожиданно разорвалась эта цепь, после первых наших выстрелов, я почувствовал вдруг все бессилие, все одиночество в этой ревущей, рвущей и рушащей стихии.

Свист ширился, вырастал в силе. Он словно втягивал в бесконечную вихревую воронку. Он опустошал. Чувствуешь себя как бы лишенным плоти, некая телесная оболочка, и где-то глубоко-глубоко тяжелеет страх. И тупое чувство беззащитности.

Бомба чугунно ударила в угол избы. Стена глухо охнула, застонала, заскрипела, пошла из-за спины. Сердито зачмокали осколки. К моим ногам ахнуло бревно. Полукруглое, подмороженное с одной стороны, тесанное с другой, оно оскалилось вывороченными длинными гвоздями. Я тупо разглядывал его, силясь понять, откуда оно и как случилось, что оно не трахнуло по мне.

Не знаю, как ушли самолеты, не помню, когда наступила тишина…

— Живой?.. — голос Виктора донесся из оглушающей дали, такой слабый, теплый и человеческий голос. Виктор уже стоял. Смотрел на меня.

Поднялся и я. Начал отряхиваться.

Рядом ошалело, ощупывая себя, бранился Иван:

— Никогда не летал на них, пользы не видал. А теперь достается!.. Какой черт их только выдумал. Правильно делали в средние века, сжигали таких умников на кострах. Туда им и дорога! Вот, мать их… придумали эти самолеты, а отдуваться другим приходится.

Из разрушенного дома напротив раздались стоны раненых. Один из них кричал высоким рвущимся голосом:

— …Бра-атцы, бра-атцы, помо-о-гите, не оставьте…

Медленно рассеивался дым. Черные хлопья с пожарищ пятнали шинели, лица, снег.

И тут начало твориться что-то совсем непонятное.

— Обходят… Обходят… — как бы само собой пронеслось по деревне.

— Где? Кто? — крикнул Виктор. Он схватил за грудки одного из бегущих. Тот был в расстегнутом ватнике, без оружия, лицо — студенистое, глаза — тупые шильца. Вырываясь, махнул рукой в нижний конец деревни.

Мы переглянулись, пошли, потом побежали. Не знаю, что нами двигало тогда. Одно помню — не было страха. Наоборот. Мы как будто сбросили то опустошающее безразличие и оцепенение, с которым вышли из-под бомбежки. Мы увидели цель. Мы увидели дело.

Мы оказались в одной из крайних изб. Справа, километрах в полутора-двух, на высоком холме, церковь, возле нее, сбоку, опускались, поднимались на другой холм, более низкий и пологий, деревенские избы. Там были немцы. Прямо перед нами: дальние стога сена. Из-за них выдвигались сероватые фигурки, они как бы нехотя скользили по сизому предвечернему снегу, загибая вокруг нашей деревни широкую дугу.

Виктор подозвал пожилого, с морщинистым, спокойным лицом сержанта. Он с ручным пулеметом и двумя бойцами присоединился к нам.

— Достанешь?

Сержант молча кивнул головой, начал деловито устанавливать пулемет на подставке у прорезанной немцами амбразуры.

Виктор повернулся ко мне. Лицо собранное, отчужденное, властное. Незнакомое лицо.

— Собирай людей… Если необходимо, примени оружие. И давай всех сюда.

Я выскочил из дома. Густо рвались снаряды и мины. Где-то, казалось совсем недалеко, захлебывался немецкий крупнокалиберный пулемет. По деревенской улице, словно цветная нить тянулась, — бил трассирующими.

Два бойца с противотанковым ружьем, в дымно-серой мгле, пригибаясь, бежали вдоль домов, сюда к нам, на край деревни. Я окликнул их. Они обрадовались.

— Да, мы!.. Давай приказывай, товарищ командир. Куды нам?..

Еще несколько человек завернул я. Одним достаточно было оклика, другие поворачивали нехотя, под угрозами.

— Знать тебя не знаем! — распаленно крикнул шустрый крепыш из группы человек в шесть, петляя между постройками, они явно выбирались из деревни.