— Да, извини, Август, и ты, Якоб, я совсем забыл, — сказал граф, беря Коцебу за руку и увлекая куда-то к сумеречному окну. — Позвольте вас представить.

И тут только Коцебу заметил в кабинете высокого молодого господина в сером помятом сюртуке с двумя рядами пуговиц, с пестрым платком на могучей шее. Умные, широко поставленные глаза как бы сглаживали и вздернутый широкий нос, и широкие скулы, переходящие в изящно очерченный, почти нежный подбородок с яркими, хорошо прорисованными губами.

— Ленц, — глуховатым голосом проговорил незнакомец, едва кивнув головой и пожимая руку Августу.

— Представитель «бурных гениев», — счел нужным добавить граф, заметив, что его юный протеже довольно равнодушно отнесся к имени «Ленц».

— Как? — вдруг встрепенулся Коцебу. — Знаменитый драматург и теоретик «Бури и натиска»?

— К вашим услугам, — вновь проговорил Ленц с улыбкой, наблюдая замешательство своего соотечественника.

— Вот и отлично, — переходя в столовую, вновь заговорил граф. — Кстати, Август, знаешь ли ты, что занимаешь место Ленца? Вот пусть он и введет тебя в твою работу. Впрочем, нет. С его увлечениями гиперболами, он заранее отвратит тебя от секретарства. Он у нас почитается за либерала.

— Полно, господин посланник! — укоризненно взглянула на мужа Матильда. — Всегда-то ты сам преувеличиваешь.

Ленц почти все время добродушно улыбался и помалкивал, однако во всем его простом облике, скорее даже нарочито простом, проступала такая незаурядность натуры, что само его молчание скорее шло от снисходительности к своим собеседникам; он вел себя как человек, никому и ничем не обязанный, чувствующий свою силу и рассчитывающий только на себя.

Вскоре пришел советник посольства, еще два-три близких служащих прусской миссии. Был хороший ужин, радушие, милая болтовня. Ленц остроумно и занимательно рассказывал о Москве, откуда он только что приехал и куда вскоре снова уедет. Граф говорил о недавнем приеме у императрицы. Все это было для Коцебу ново и чрезвычайно интересно. Но вот Ленц встал.

— Позвольте, господа, откланяться, меня ждут, — сказал он.

— Вольному воля, милый бродяга, — ответил граф.

— Если позволите, я бы проводил вас, — с отчаянием игрока пылко проговорил Коцебу.

— Поздравляю, Якоб, с новым поклонником, — вставила Матильда. Но Ленц, казалось, не слышал реплики.

Они вышли из подъезда в темень и мелкий дождь, высматривая у высоких перил набережной извозчичью пролетку.

— Однако же не очень уютно тут у вас, — чтобы нарушить молчание, начал Коцебу. Но Ленц не отвечал. Он стоял на мостовой, широко расставив ноги и заложив руки за спину, подобно баварским лесорубам, и смотрел куда-то вперед.

— Ладно, — сказал он, — пойдем пешком, тут недалеко. И вот что, уважаемый преемник, — в голосе Ленца послышались новые нотки, нотки сарказма или насмешки, — я не думаю, чтобы вы готовили себя в гражданское служение, точнее — в чиновничье. Быть секретарем в департаменте строения водяной коммуникации довольно скушно.

— Простите, но как понять: водяная коммуникация? — забегая вперед, спросил Коцебу.

Ленц недовольно взглянул на своего спутника, пожал плечами.

— Откуда мне знать. Что-то с водой связано, с баржами и набережными. Впрочем, это не важно. Главное другое: генерал Бауер, секретарствовать у коего вы будете, лучший инженер Европы и премилый старикашка. Однако в последнее время он чаще чем надобно стал прихварывать. Поэтому я полагаю, что ваша обязанность по службе не будет особенно обременительна. А скорее всего будет состоять в том, чтобы вечерами читать ему «Мисс Сару» или «Галотти»; однако в хорошем расположении духа он не чужд и Клингера. Но вот что еще, — тут Ленц остановился и положил свои широкие ладони на покатые плечи юноши. — Господин Бауер заведует к тому же немецким театром и пользуется у государыни особым расположением: он иногда играет с ней в дурака. — При этом Ленц, как показалось Коцебу, улыбнулся и снова затопал по пустынному и скользкому от дождя деревянному тротуару, мимо какого-то забора.

— «Мой плешивый мопсик», — так она зовет его. Каково? А ваши пиесы хороши наполовину, — неожиданно вновь заговорил Ленц. — Живость? Да! И что же? Вы волочитесь за мещанством и угождаете ему же. У вас звучат мелочи, быт как таковой. Но, милый друг, у Шекспира тоже быт, но каков?! Отбросьте свой неуемный сервилизм к аристократии и взгляните шире на наше ремесло: искусство принадлежит не касте. И характеры надобно искать не среди гостиных, а на Сенном рынке или на постоялом дворе. Вы мелок, Август, мелок.

Коцебу был оглушен и принижен этим резким и неожиданным приговором прославленного драматурга. Он не помнил себя и не замечал как и куда они идут, а Ленц шел также свободно и уверенно и даже ни разу более не обернулся и не глянул на него.

У покосившегося фонаря, излучающего не свет, а скорее… сумрак, Ленц вдруг повернулся к Августу, подождал, пока тот подойдет, тронул за плечо.

— Вы ехали через Ригу?

— Да, я останавливался там.

— Не встречал ли Юлию Альбедиль?

— Юлию? Но их нынче нет в Риге. Мне сказывали, что они в Дерпте.

Ленц более ни о чем не спросил. Да и что спрашивать? Юлию он знал еще девочкой до своего первого отъезда за границу, когда той было не более девяти лет. И вот теперь, девять лет спустя… На последние три письма не ответила…

Оставшуюся дорогу они прошли молча. Потом Ленц остановился, подождал Августа, сказал:

— Зайдем к Державину. — И нырнул в темную арку. Там лежали доски, пахло сырой известью. Потом они еще куда-то не то спускались, не то поднимались. В квадратной прихожей, попросту — сенях, был полумрак, на сундуке валялись плащи, котелки, трости. Ленц открыл следующую дверь и очутился в довольно большой полупустой комнате с голландкой, деревянным диваном и длинным столом без скатерти, на средине которого стоял роскошный серебряный канделябр с ярким ожерельем горевших свечей.

Тут были Капнист, Хемницер, Львов. Державин, в мерлушковой фуфайке, поднялся навстречу вошедшим. Лицо его чистое, почти по-женски мягкое, горело жаром, глаза неестественно блестели. Он первым протянул руку Коцебу, взглянув на него с любопытством, но тут же обратился к Ленцу, взяв его под руку и уходя с ним в противоположный угол комнаты.

— Весьма рад, Яков Михайлович, что заглянули, — сказал Державин, и они о чем-то оживленно заговорили.

По всему было видать, что Ленц был тут своим человеком. Его ждали, любили, с ним считались. Капнист и Хемницер за столом перебирали какие-то рукописи. Львов, изящный и остроумный, без сюртука, в белоснежной шелковой рубашке с кружевным жабо, оседлав стул, сосредоточенно ревизовал свои длинные полированные ногти и временами подбрасывал друзьям короткие реплики, отчего те то прыскали от смеха, то пожимали плечами. Вскоре разговор сделался общим. Сказать наверное, он продолжился. Это был даже не разговор. Это был спор. Страстный. Горячий. Но вместе с тем спор друзей, единомышленников.

— Извольте, я повторю, — сказал Капнист, встряхивая белокурыми волосами и задорно посматривая на Державина. Василий Васильевич еще не утратил привычек гвардейского офицера к подчеркнутости поведения, и, наверное, ежели бы стоял, стукнул бы каблук о каблук.

— Ну-ну! — ленивым жестом остановил его Хемницер. — Михайло Васильевич Ломоносов торил нам дорожку, но, милостивые государи, будь он сей момент с нами, едва ли последовал той же тропою. Да-с. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Он еще что-то говорил о стиле, вспомянул Тредиаковского и Сумарокова. Страсть к морализации, водившаяся за ним, была одна из причин насмешек его друзей.

Николай Александрович Львов небрежно положил на стол обе свои красивые руки ладонями вниз, как бы соизмеряя их симметрию, но вдруг глянул на одного, другого, убрал руки, заговорил:

— Баттё мне также близок — чувство едва ли не главный движитель в искусстве. Идея, выраженная через чувство, доходчива и памятна, тогда как понимание умных ученых трактатов — удел избранных.