рублей призывают, откуда они такие денежки берут? Портретики ихние печатаете, а что за портретиками —

видеть не хотите. А поглядели бы. Знаменитый Колосов, пятьсотрублевщик, воришка он. Инструмент на

барахоловке загоняет и вносит в заем. Так дело и идет — вроде из пустого в порожнее. Посмотрите:

раскрадывают рабоче-крестьянское государство. За что боролись? За что кровь проливали? Буденновский

конник Ф. Т.”

Прошло некоторое время. Украденный у Павла Петровича инструмент нашли — он был утоплен в

строительном котловане, в котором месяцами стояла дождевая вода. Нашли и самого “буденновского конника”

из подсобных рабочих, который оказался темной, уголовной личностью.

Все обошлось как будто бы вполне благополучно. Но сколько пережил Павел Колосов в те дни! Он как

бы и в самом деле был поднят на крест и распят на нем ржавыми гвоздями.

Много вспомнилось Павлу Петровичу всяческих событий, пока он сидел в кресле, устремив взгляд в

темноту, и размышлял о той паутине, которая качала плестись вокруг него в институте. В трудных, в очень

трудных положениях бывал он за свою сорокатрехлетнюю жизнь, но в таком положении, в каком оказался

теперь, еще никогда ему бывать не приходилось. Может быть, это все еще пройдет?

Но нет, из институтских щелей выползала и третья сплетня. С известием о ней пришел совершенно

расстроенный Бакланов.

— Черт знает что, Павел Петрович! — начал он, входя в директорский кабинет. — Вокруг меня

подымается мутнейшая волна. Пошли разговоры о том, что я ваш родственник, брат, сват, деверь, шурин — не

знаю кто, и что поэтому вы прогнали прежнего главного инженера и заместителя по научной части Архипова и

взяли меня, мало компетентного в вопросах организации научной работы. Я заготовил вот заявление, чтобы вы

меня освободили от этих обязанностей. Я доктор наук, я профессор, я спокойно руководил группой, я преподаю

в институте. На кой дьявол мне это заместительство!.. Да я…

— Успокойтесь, — сказал Павел Петрович, выйдя из-за стола к Бакланову, который стоял посреди

кабинета и размахивал листком бумаги. — Никто никого не прогонял. У меня хранится письменная просьба

Архипова, есть свидетели его неоднократных устных просьб об освобождении от должности, и, наконец, он сам

имеется налицо. Какая галиматья! Что же вы разволновались?

Когда дело коснулось другого, когда надо было защищать не себя, а товарища, Павел Петрович

преобразился. Он был готов ринуться в бой против кого угодно, лишь бы отстоять репутацию Бакланова.

— Кто это все вам сказал? — спросил он.

— Да вот как-то так, вокруг да около… — Бакланов покрутил рукой в воздухе. — Мой секретарь сказала:

знаете, Алексей Андреевич, вот что болтают, будьте готовы ко всему. Спрашиваю, откуда ей это известно.

Говорит, в столовой, за столиком услышала. Иди, лови их!

— А никого ловить и не надо. Работайте спокойно. Я сумею за все ответить, слышите, Алексей

Андреевич!

— Хорошо. Слышу. Попробую. Но каков у нас народ!

— Не народ каков, и не у нас это только. Вы сделали хороший доклад, направленный против рутины в

научно-исследовательской работе, против рутинеров, ищущих спокойной жизни, вы переворошили

тематический план, вы многих подняли с их кресел, из которых они не подымались годами, — вот вам и

результат. Рутина и рутинеры хотят жить и сопротивляются. Как иначе они могут против вас бороться? Не

докажут же они, что вы не правы! Доказать недоказуемое невозможно. Следовательно, чтобы отдалить свой

крах, они считают, надо очернить, сожрать вас. Авось на ваше место придет рутинер под стать им. Ну, а если и

не придет такой, то, во всяком случае, получится выигрыш во времени. Пока новый человек осмотрится да

разберется что к чему — времечко-то ихнее и протянется еще. Уж тут на все пойдешь.

Павел Петрович говорил, говорилось гладко и очень логично, и ему странно было, почему все еще

продолжал волноваться Бакланов. Он не вспомнил о том, что вот так же с ним самим недавно говорил Макаров,

говорил гладко, логично, а Павел Петрович продолжал волноваться и удивлялся, почему Макаров спокойно

рассуждает, вместо того чтобы бить в набат.

В конце разговора Павел Петрович взял из рук Бакланова листок с заявлением, мелко изорвал его и

бросил в проволочную корзину под столом.

— Забудем эту минутную слабость, дорогой Алексей Андреевич! — сказал он твердо, весело и

энергично.

Проводив Бакланова, Павел Петрович принялся медленно расхаживать по кабинету. В глазах его была

усталость. Ему хотелось лечь на диван и чтобы его унесло отсюда как на ковре-самолете куда-нибудь, где нет

сплетен. Разве он так же, как Бакланов, не мог сказать: “Я спокойно руководил металлургией завода, я инженер,

я отлично знаю свое сталеварение, на кой дьявол мне это директорство в институте!” Но Бакланов в партию

вступил совсем недавно, а его, Павла Петровича, еще с комсомольских лет связала железная клятва, за которую

“на крест, и пулею чешите”. Он никуда не пойдет и никому не скажет о том, как ему тяжело и трудно. Он мог

сказать об этом только другу беззаветному и верному, не сомневающемуся и не колеблющемуся, каким может

быть только любящая женщина, он мог сказать о том только Елене.

В эти трудные дни его посещали самые различные мысли. Он подумал, например, почему писатели

охотнее пишут о плохих руководителях, нежели о хороших, почему во многих книгах прогрессивный новатор-

рабочий или молодой инженер непременно борется с отсталым директором, который стоит на пути прогресса

этакой тупой глыбой? И почему считают, что надо реже писать о руководителях, которые делают свое большое,

важное дело так же честно, с такой же энергией, с таким же огнем и жаром и ничуть не менее умно, чем

новаторы- рабочие и молодые инженеры? Почему бы не разобраться как следует, во имя чего эти руководители

часто не спят ночей и не видят свободного времени днем? Во имя чего они добровольно несут на себе бремя

величайших забот и огромной ответственности? Во имя чего, учредив на своем предприятии Доску почета для

лучших людей, они мирятся с тем, что на этой доске никогда не появляются их собственные портреты, — будто

бы они сами уже никогда не способны ни быть передовиками, ни быть лучшими людьми? Во имя чего они

согласны получать выговоры, всяческие взыскания, — да, да, да, во имя чего это все?

Размышлял так Павел Петрович о себе, о Федоре Ивановиче, о своих заводских друзьях.

Заводские друзья его не забывали. Они несколько раз приезжали за ним и возили на завод, знакомили с

тем, как идет монтаж опытной электропечи, показывали карты различных технологических вариантов плавок

стали по его, Павла Петровича, идее связывания и вывода в шлак водорода.

Однажды возле опытной печи Павел Петрович увидел Виктора Журавлева.

Константин Константинович сказал, что Журавлев — это и есть будущий бригадир, о котором Павлу

Петровичу уже докладывали. Сейчас он учится, а с пуском печи начнет бригадирствовать.

— Вот ведь как получается в жизни, — сказал Павел Петрович, пожав руку Журавлеву. — Никогда не

предполагал… А вы тут не приметесь черпать расплавленный металл пригоршнями? — спросил он совершенно

серьезно.

Журавлев улыбнулся и ответил:

— Сами увидите, Павел Петрович.

Павлу Петровичу еще о многом хотелось спросить Журавлева; он хотел бы знать, как повелитель его

дочери намерен повелевать ею, куда поведет он ее, по каким путям-дорогам, какие у него планы: на дальние ли

пути или на короткие стежки через ближнее поле. Но он не спросил молодого сталевара об этом, как в свое

время и его самого, молодого слесаря, ни о чем подобном не расспрашивал отец Елены, естествоиспытатель с

живыми, умными глазами. Естествоиспытатель задавал молодому слесарю вопросы о надфилях, о драчевых