в 3-ю гимназию на Лубянке. Там мне отказали в приеме. Тогда, совершенно еще

незнакомый с планом Москвы и с адресами гимназий, я побежал за тридевять земель, в

сторону знакомого мне Курского вокзала, на Разгуляй, во 2-ю гимназию. Я смело вошел в

нее, поднялся наверх, прошел через всю актовую залу, в конце которой за столом,

покрытым зеленым сукном, сидел одиноко директор. Из классов доносились голоса. Я

подошел к директору и, еще несвободный от южного акцента и интонаций, рассказал ему,

в чем дело, и, стараясь как можно вежливее выражаться, попросил его принять меня, так

как мне грозит гавриловский амбар, а я хочу учиться. Он поднял бритое лицо, спросил

меня, почему не пришли сами родители; я ответил что-то очень удачное, и он, подумав,

сказал:

– Хорошо, я принимаю тебя. Начинай ходить с завтрашнего же дня. Только скажи

кому-нибудь из своих, чтобы пришли за тебя расписаться.

Трехверстное расстояние от гимназии до своей квартиры я уже не шел, а бежал.

Узнав от меня, что я опять стал гимназистом, все мои домашние очень обрадовались, и с

тех пор за мной так и установилась репутация: «Миша сам себя определил в гимназию».

Зима была жестокая, пальтишко на мне было пло-{79}хонькое, и, отмеривая каждый

день по три версты туда и по три обратно, я часто плакал на улице от невыносимого

мороза.

Вопрос о плате за учение для меня вырешился сам собой. Все время оставаясь без

должности, отец мой исполнял то те, то другие поручения временно. Так, для усиления

письменной части в том же амбаре Гаврилова в Теплых рядах48 он был принят на время в

качестве писца. Возвратясь из гимназии, я бежал к нему помогать. Откуда-то приехал

купец для закупки товаров у Гаврилова и, увидев меня, заговорил со мной, задавал

вопросы, и окончилось дело тем, что он в ту же зиму и умер, завещав мне на образование

по пятидесяти рублей в год. Душеприказчиком он назначил того же купца И. Е. Гаврилова,

который, выдавая мне эти деньги, всякий раз делал мне допрос, хожу ли я в церковь, чту

ли царя, не готовлю ли себя в «спецывалисты» (социалисты) и так далее, чем приводил

меня в большую обиду, так что с пятого класса, когда я стал зарабатывать уже сам, я

отказался от его подачек.

На пасху 1877 года нас обрадовал своим приездом в Москву Антоша. Я водил его по

Кремлю, показывал ему столицу и в первый же день так «усахарил»49 его, что все

следующие сутки он жаловался на то, что по пяткам у него от усталости бегали мурашки.

Против ожидания, Москва произвела на него ошеломляющее впечатление. Из-за

отсутствия денег на обратный проезд он зажился у нас и уехал с медицинским

свидетельством о болезни, которое выдал ему через брата Александра доктор

Яблоновский. Гостя у нас, Антон рассказывал нам о таганрогской гимназии, о проделках

товарищей, о редкостно близкой дружбе с учителями, и это заставляло меня тяжело

скорбеть от зависти, ибо мне в гимназии было очень тяжело.

Тогда были произведены одно за другим покушения {80} на Александра II,

подпольщики-ре-

Иван Павлович Чехов.

Рисунок С. М. Чехова, 1956. Публикуется впервые.

Гос. музей-заповедник А. П. Чехова в Мелихове. {81}

волюционеры стали развивать свою деятельность, и в обществе уже вслух стали

высказываться пожелания конституции. Развертывалась реакция. Из нас, гимназистов,

даже самых маленьких, принялись выколачивать «социализм». В министерстве

просвещения стала господствовать нелепая доктрина, что страх влечет за собой уважение,

а уважение всегда переходит в любовь. Внушая воспитанникам безумный страх,

гимназическое начальство думало этим возбудить в них любовь к правительству, и среди

педагогов нашлись поэты этого дела. Одни из желания выслужиться, другие по глупости, а

третьи из простого садизма стали есть своих учеников поедом. К людям последнего сорта

принадлежал преподаватель К. К. П-ский50. Он глумился над мальчиками и упивался их

страданиями. Он сочинял совершенно ненужные книжки, и мы должны были их покупать,

платя по 1 рублю 50 копеек и по 2 рубля за экземпляр, только для того, чтобы дать ему

заработать, и затем, неразрезанные, они так и оставались валяться без употребления. На

его уроках с учениками делались истерики, а когда вдруг неожиданно являлся окружной

инспектор, он прикидывался сразу овечкой и ползал перед ним на животе. Торжественно в

гимназической церкви был совершен обряд перехода этого гуся из католичества (не то из

униатства) в православие. Многим своим ученикам он испортил судьбу и жизнь. Один раз

он так придрался к одному из учеников пятого класса, что сидевший в стороне, тоже

пятиклассник, Раков не выдержал, поднялся с места и в негодовании крикнул:

– О П-ский! Я вижу, что ты подлец большой руки!

Конечно, Раков был исключен из гимназии немедленно, тотчас же по окончании

урока, а П-ский на благо министерства просвещения еще долго оставался преподавателем

древних языков. {82}

Другой преподаватель51, под предлогом искоренения среди гимназистов курения,

ощупывал у них карманы, отбирал серебряные портсигары и не возвращал их обратно.

Известный переводчик учебников древних языков Курциуса и Кюнера – Я. И. Кремер, по

которым учились мои братья и я, рассказывал мне, что как раз перед самыми выпускными

экзаменами, которые должен был держать его сын, мой сверстник, к нему в два часа ночи

явился его сослуживец, тоже один из моих преподавателей древних языков, и поднял его с

постели. Я. И. Кремер сошел к нему вниз в халате и со свечою в руках.

– Я проигрался, – сказал пришелец. – Дайте мне сейчас же двадцать пять рублей.

– Но у меня их нет, – ответил Я. И. Кремер.

– А вы позабыли, что я завтра экзаменую вашего сына?

Я. И. Кремер смутился, поднялся наверх, достал из шкатулки двадцатипятирублевку

и, возвратившись, покорно отдал ее проигравшемуся коллеге.

И поразительнее всего то, что такая камарилья сразу же ощетинивалась и

становилась на дыбы, когда в чем-нибудь провинился гимназист. Я помню, какой кавардак

со стихиями поднялся в нашей гимназии, когда у двоих моих одноклассников Ю. и Н.

нашли роман Чернышевского «Что делать?».

Позднее, в министерстве Делянова, был издан циркуляр о том, чтобы дети бедных

родителей вовсе не принимались в гимназию, а я был беден, ходил весь в заплатах, – и мне

грозило исключение. Учителя должны были следить за интимной жизнью воспитанников,

и ко мне то и дело врывались в квартиру соглядатаи, попадая в самые критические

моменты, когда все мы уже укладывались спать или сидели за ужином.

По-видимому, этот террор не дошел еще до юга, да {83} и Таганрог был совсем

другого учебного округа (Одесского), потому что приехавший к нам Антон был весел,

жизнерадостен, и то, что он говорил о своей дружбе с учителями, казалось мне

фантастической сказкой. Все мои товарищи и соученики были угрюмы, вечно

оглядывались и смотрели исподлобья. Так насаждались в Московском учебном округе

любовь и уважение к правительству.

В этот период брат Антон познакомился и близко сошелся в Москве с нашим

двоюродным братом Михаилом Михайловичем Чеховым52. Михаил Михайлович был

сыном старшего нашего дяди, Михаила Егоровича, которого, как я упомянул выше, наш

дедушка, Егор Михайлович, выкупившись на волю, отправил в Калугу учиться

переплетному мастерству. Поразительный красавец, очень порядочный человек, добрый и

великолепный семьянин, Михаил Михайлович, наслышавшись от нас об Антоне и еще не

будучи с ним знаком, несмотря на значительную разницу лет (ему было тогда около

тридцати лет), первый написал Антону в Таганрог письмо, в котором предлагал ему свою