толстяка, но я, к сожалению, не могу о нем сообщить в этих воспоминаниях. Я очень

жалею, что, уехав в 1876 году в Москву, был разлучен с братом Антоном на целые три года

и что эти три года его жизни так и остались неизвестными в его биографии. А между тем,

именно в эти три года он мужал, формировал свой характер и из мальчика превращался в

юношу.

Сколько знаю, будучи учеником седьмого и восьмого классов, он очень любил

ухаживать за гимназистками, и, {73} когда я был тоже учеником восьмого класса, он

рассказывал мне, что его романы были всегда жизнерадостны. Часто, уже будучи

студентом, он дергал меня, тогда гимназиста, за фалду и, указывая на какую-нибудь

девушку, случайно проходившую мимо, говорил:

– Беги, беги скорей за ней! Ведь это находка для ученика седьмого класса!

Впоследствии, уже после смерти брата Антона, А. С. Суворин рассказывал мне, со

слов самого писателя, следующий эпизод из его жизни. Где-то в степи, в чьем-то имении,

будучи еще гимназистом, Антон Павлович стоял у одинокого колодца и глядел на свое

отражение в воде. Пришла девочка лет пятнадцати за водой. Она так пленила собой

будущего писателя, что он тут же стал обнимать ее и целовать. Затем оба они еще долго

простояли у колодца и смотрели молча в воду. Ему не хотелось уходить, а она совсем

позабыла о своей воде. Об этом Антон Чехов, уже будучи большим писателем,

рассказывал А. С. Суворину, когда оба они разговорились на тему о параллельности токов

и о любви с первого взгляда. В эти три года он часто посещал театр, любил французские

мелодрамы вроде «Убийство Коверлей» и веселые французские фарсы, вроде

«Маменькиного сынка», много читал. Особенное впечатление на него произвели «Между

молотом и наковальней» Шпильгагена и романы Виктора Гюго и Георга Борна. Написал

он в это время сам целую драму «Безотцовщина» и водевиль «Недаром курица пела».

Будучи гимназистом, он выписывал газету «Сын отечества» и сам сочинял рукописный

журнал с карикатурами «Заику», в котором выводил своих московских братьев и посылал

им его в Москву. {74}

III

Мы переезжаем в Москву. – Первые впечатления от столицы. – Письма Антона из

Таганрога. – Мое поступление в гимназию. – Приезд Антона. – Учение сестры на курсах

Герье. – Наша бедность. – Двенадцать квартир за три года. – 1879 год. – Антон поступает в

университет. – Наши нахлебники. – Работа по поднятию материального благополучия

семьи. – Первые выступления Антона в печати. – Дружба Николая с М. М. Дюковским. –

«Шуйские купчики» в Москве. – Разрыв Антона с «Стрекозой». – Сотрудничество братьев

Чеховых в «Зрителе». – В. В. Давыдов. – В редакции «Зрителя». – История с «Королем и

Бондаривной». – Рисунки Николая. – А. М. Дмитриев (барон Галкин).

В Москву мать привезла меня и сестру 26 июля 1876 года. Таганрог – новый город, с

прямыми улицами и с аккуратными постройками, весь обсаженный деревьями, так что все

его улицы и переулки представляют собой сплошные бульвары. Того же я, но только в

более грандиозных размерах, ожидал от Москвы. В нашем доме издавна, еще с моего

появления на свет, висели картины, изображавшие Лондон, Париж и Венецию. На

венецианской картине был изображен Большой канал (Canale grande) с дворцами по

берегам и с гондолами; под картиной надпись на трех языках: на французском и немецком

«Vue de Venice», «Aussicht von Venedig» и по-русски: {75} «Утро в Венедикте»*. Таким

образом, в моем детском мозгу составилось впечатление, что столица каждого государства

должна быть красива, изящна и отвечать всем требованиям совершенной культуры. Каково

же было мое удивление и разочарование, когда поезд подвез нас к паршивенькому тогда

Курскому вокзальчику, который перед Таганрогским вокзалом мог сойти за сарайчик, и

когда я увидел отвратительные мостовые, низенькие, обшарпанные постройки, кривые,

нелепые улицы, массу некрасивых церквей и таких рваных извозчиков, каких засмеяли бы

в Таганроге. Правда, я въехал в Москву, уже немного знакомый с ее Кремлем и с

Сухаревой башней по рисункам в сборнике «Пчела», изданном еще при царе Горохе неким

Щербиной и целые годы лежавшем у нас на столе вместе с другой нашей настольной

книгой – «Дети капитана Гранта», но даже и Кремль с Сухаревой башней меня

разочаровали.

Нас встретили на вокзале отец и брат Николай и всю дорогу к квартире, на Грачевку,

я и отец, за неимением у него шести копеек для того, чтобы проехать на верхушке конки,

прошли пешком. Отец был еще без должности, оба брата тоже дули в кулаки – и это

сказалось с первой же минуты нашего прибытия в Москву. Пошли в ход привезенные

матерью серебряные ложки и рубли. Всем нам пришлось поместиться в одной комнате с

чуланчиком под лестницей, в котором должны были спать я и братья Александр и

Николай. Резкий переход с южного пшеничного хлеба на ржаной произвел на меня самое

гнетущее впечатление. Хозяйства не было никакого: то за тем, то за другим нужно было

бежать в лавчонку, и скоро я превратился в мальчика на побегушках, а моя

одиннадцатилетняя сестра Маша – в {76} прачку, обстирывавшую и обглаживавшую всю

семью. Маленькая, она гладила даже

Николай Павлович Чехов. Рисунок С. М. Чехова, 1956.

Гос. музей-заповедник А. П. Чехова в Мелихове. {77}

крахмальные рубашки для отца и для старших братьев. Привыкшему к таганрогскому

простору, мне негде было даже побегать. Эти первые три года нашей жизни, без гроша за

душою, были для нас одним сплошным страданием. Я тосковал по родине ужасно. Часто я

ходил, несмотря на дальность расстояния, на Курский вокзал, встречать поезд с юга,

разговаривал с прибывшими из Таганрога вагонами и посылал с ними ему поклоны.

Антон часто писал нам из Таганрога, и его письма были полны юмора и утешения.

Они погибли47 в недрах московских квартир, а из них-то и можно было бы почерпнуть

данные о ходе развития и формирования его дарования. Часто в письмах он задавал мне

загадки, вроде: «Отчего гусь плавает?» или «Какие камни бывают в море?», сулился

привезти мне дрессированного дубоноса (птицу) и прислал однажды посылку, в которой

оказались сапоги с набитыми табаком голенищами: это предназначалось для братьев. Он

распродавал те немногие вещи, которые оставались еще в Таганроге после отъезда матери,

– разные банки и кастрюльки, – высылал за них кое-какие крохи и вел по этому поводу с

матерью переписку. Не признававшая никаких знаков препинания, мать писала ему

письма, начинавшиеся так: «Антоша в кладовой на полке...» и т. д., и он вышучивал ее, что

по розыскам никакого Антоши в кладовой на полке не оказалось. Он поощрял меня к

чтению, указывал, какие книги мне следовало бы прочесть, а между тем вопрос о

продолжении образования моего и сестры с первых же дней нашего поселения в Москве

стал для нас довольно остро. Я приехал в Москву уже перешедшим во второй класс, а

сестра Маша – в третий. 16 августа началось уже учение, а мы сидели дома, потому что

нечем было платить за наше учение. Требовалось {78} сразу за каждого из нас по 25

рублей, а достать их по тогдашним временам не представлялось никакой возможности.

Прошли август и сентябрь, наступили ранние в тот год холода, а мы с сестрой все

еще сидели дома. Наконец, это стало казаться опасным. Поговаривали об отдаче меня

мальчиком в амбар купца Гаврилова, описанный у Чехова в его повести «Три года»; в

амбаре служил племянник моего отца, которому не трудно было составить протекцию, но

это приводило меня в ужас. Кончилось тем, что, не сказав никому ни слова, я сам побежал