относиться с большой осторожностью.

День начинался и заканчивался трудом. Все в доме вставали рано. Мальчики шли в

гимназию, возвращались домой, учили уроки, как только выпадал свободный час, каждый

из них занимался тем, к чему имел способность: старший, Александр, устраивал

электрические батареи, Николай рисовал, Иван переплетал книги, а будущий писатель

сочинял... Приходил вечером из лавки отец, и начиналось пение хором: отец любил петь

по нотам и приучал к этому и детей. Кроме того, вместе с сыном Николаем он разыгрывал

дуэты на скрипке, причем маленькая сестра Маша аккомпанировала на фортепьяно. Мать,

вечно занятая, суетилась в это время по хозяйству или обшивала на швейной машинке

детей. Всегда заботливая, любвеобильная, она, несмотря на свои тогда еще сравнительно

молодые годы, отказывала себе во многом и всю свою жизнь посвящала детям. Она очень

любила театр, но бывала там не часто, и когда, наконец, вырывалась туда, то с нею вместе,

для безопасности возвращения, отправлялись и мои братья-гимназисты. Мать садилась

внизу, в партере, а братья – на галерке, причем Антон после каждого действия на весь

театр вызывал не актеров, а тех аристократов-греков, которые сидели рядом с матерью в

партере. К нему приставал весь театр, и греки чувствовали себя так неловко, что иной раз

уходили до окончания спектакля. Убежденная противница крепостного права, мать

рассказывала нам о всех насилиях помещиков над крестьянами и внушала нам любовь и

уважение не только ко всем, кто был ниже нас, но и к маленьким птичкам и животным и

вообще ко всем беззащитным существам. Мой брат Антон Павлович был того убеждения,

что «талант в нас со стороны отца, а душа – со стороны матери», хотя я лич-{57}но думаю,

что и со стороны матери в моих братьях было прилито таланта не мало.

Приходила француженка, мадам Шопэ, учившая нас языкам. Отец и мать придавали

особенное значение языкам, и когда я только еще стал себя сознавать, мои старшие два

брата, Коля и Саша, уже свободно болтали по-французски. Позднее являлся учитель

музыки – чиновник местного отделения Государственного банка, – и жизнь текла так, как

ей подобало течь в тогдашней средней семье, стремившейся стать лучше, чем она была на

самом деле.

Как я уже говорил, наш отец был большим формалистом во всем, что касалось

церковных служб, а потому мы, мальчики, не должны были пропускать ни одной

всенощной в субботу и ни одной обедни в воскресенье. Отсюда у Антона Чехова такое

всестороннее знание церковных служб («Святою ночью» и другие). Одно время мы пели в

церкви местного дворца, в котором жил и умер в 1825 году Александр I. Здесь служба

совершалась только в страстную неделю, в первый день пасхи и на троицу*. Кстати,

маленькая историческая подробность. Сад таганрогского дворца, в котором жил

Александр I, граничил бок о бок с садом дома генерала Папкова, в котором обитал при

Александре его всесильный министр князь Воронцов, заведовавший всеми делами царя.

Оба сада отделены каменной стеной, в которой имеется калитка. Полагают, что эта

калитка была пробита по повелению Александра I для того, чтобы ему было ближе ходить

к Воронцову. На самом же деле история с этой калиткой такова. Приехав с севера в

Таганрог, моя бабушка, Александра Ивановна, вместе со своими

Таганрог. Здание мужской гимназии, которую А. П. Чехов окончил

в 1879 г. Ныне средняя школа имени А. П. Чехова.

Рисунок С. С. Чехова, 1957. Публикуется впервые.

Музей Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом).

Ленинград.

дочерьми Фенечкой и Евочкой поселилась в упомянутом выше доме генерала Папкова,

когда об Александре I и о Воронцове не было в Таганроге уже ни слуху ни духу. В то

время смотрителем дворца был некто полковник Лаговский. У него была дочь

Людмилочка. Девочки перезнакомились между собой и для совместных разговоров стали

вскарабкиваться на стену. Чтобы облегчить возможность Фенечке, Евочке и Людмилочке

бывать друг у друга, Лаговский и приказал пробить в стене оз-{59}наченную калитку

(записано со слов самой Евочки, то есть моей матери, Евгении Яковлевны).

Любовь к пению, посещение церквей и служба по выборам отнимали у нашего отца

слишком много времени. Он посылал вместо себя в лавку кого-нибудь из нас, для

«хозяйского глаза», но, заменяя отца, мы не были лишены таких удовольствий, какие и не

снились многим нашим сверстникам, городским мальчикам: мы на целые дни уходили на

море ловить бычков, играли в лапту, устраивали домашние спектакли. Несмотря на

сравнительную строгость семейного режима и даже на обычные тогда телесные

наказания, мы, мальчики, вне сферы своих прямых обязанностей, пользовались довольно

большой свободой. Прежде всего, сколько помню, мы уходили, из дому не спрашиваясь;

мы должны были только не опаздывать к обеду и вообще к этапам домашней жизни, и что

касается обязанностей, то все мы были к ним очень чутки. Отец был плохой торговец, вел

свои торговые дела без всякого увлечения. Лавку открывали только потому, что ее неловко

было не открывать, и детей сажали в нее только потому, что нельзя было без «хозяйского

глаза». Отец выплачивал вторую гильдию лишь по настоянию матери, так как это могло

избавить нас, сыновей, от рекрутчины, и как только была объявлена в 1874 году

всесословная, обязательная для всех воинская повинность, эта гильдия отпала сама собой,

и отец превратился в простого мещанина, как мог бы превратиться в регента или стать

официальным оперным певцом, если бы к тому его направили с детства.

Я помню об одной далекой поездке, которую сорганизовали для нас родители, – это

путешествие в слободу Криничку35, за 70 верст от Таганрога. К этой поездке

приготовлялись задолго. Старший брат, Александр, клеил себе из сахарной бумаги шляпу

с широкими по-{60}лями, а брат Николай, будучи пятнадцатилетним мальчуганом, добыл

себе откуда-то складной цилиндр (шапокляк) и задумал ехать в нем. Добродушным

насмешкам со стороны Антона не было конца. Мать, Евгения Яковлевна, конечно, напекла

и наварила всякой снеди на дорогу. Наняли простого драгаля, то есть ломового извозчика,

Ивана Федоровича, устлали его дроги подушками, одеялами и ковром, и все семеро, не

считая самого извозчика, уселись на дроги и поехали. Я даже не представляю себе теперь,

как мы могли тогда на них разместиться и ехать целые 70 верст туда и столько же обратно.

И все время Николай сидел в цилиндре и, прищуря один глаз, терпеливо выслушивал от

Антона насмешки. Николай немного косил с самого раннего детства и ходил,

прищуриваясь на один глаз и склонив голову на плечо. Любивший всех вышучивать и

давать всем названия Антон то и дело высмеивал его:

– Косой, дай покурить! Мордокривенко, у тебя есть табак?

До Кринички добрались к вечеру, когда заходило солнце. Это было обыкновенное

село, в котором при церкви стоял колодец с очень холодной водой, почитавшейся

целебной. Около колодца был выстроен барак, в котором этой водой обливались, черпая ее

ведрами. При въезде в Криничку Антон, все время не оставлявший Николая в покое

своими шутками, наконец не выдержал и сбил с его головы цилиндр. Шляпа попала как,

раз под колесо, и ее раздавило так, что с боков повылезали наружу пружины. Тем не

менее, безропотный Николай подобрал свой головной убор, снова надел его и так, с

торчавшими из боков пружинами, продолжал дальнейший путь. А в это время Александр

кричал, сколько хватало у него сил: