Один из хасидов, как Осипу показалось, улыбался, вернее, старался прятать улыбку, но какое-то самодовольство сочилось из его глаз. Пока он зажигал свечку, другой положил на кафедру перед собой молитвенник, стал искать нужную страницу. Все это проделывали с напускной деловитостью, словно желая показать, что чья-то смерть для них привычна, что они имеют уже достаточно опыта в отправлении соответствующего обряда.

– Бери, он твой. Бери же! – присев на корточки, Осип тем временем протянул Мойше корабль. Заодно пригляделся, нет ли на лице ребенка синяков или свежих царапин.

Мальчик смотрел на него, не зная, как быть.

– А пошли к нам на часок, а? – предложил Осип вдруг.

Он смотрел на Мойше, в его большие черные глаза. Страшная мысль неожиданно поразила его: этот несчастный Мойше, грязнуля и недотепа, в тайниках еврейской души Осипу очень близок и дорог. Не менее дорог, чем его родной Арсений...

Мойше тоже ощутил сейчас что-то необычное. По природе мальчик чрезвычайно чуткий, он уловил какое-то сильное движение души мистера Джозефа, сидящего перед ним на корточках. Мойше улыбнулся, и все его последние горести, все разлуки и страхи – разом смыло чистой волной с его сердца. Он едва не закричал, захотел броситься Осипу на шею...

– Ну-ка, иди сюда, – Осип подхватил Мойше под мышки. – Ого, какой тяжелый.

ххх

...– При свете свечи он изучал карту, лежащую на дубовом столе. На картоне от времени поблекли цвета, в некоторых местах краска осыпалась, было трудно различить очертания острова. Линии параллелей и меридианов на карте пересекали этот остров, и красным пунктиром прорезала его линия тропика Рака. Вдруг раздались три удара клюва в дверь, и Розенблатт тяжело поднялся...

– А этот Тропический Рак щиплется, как и крабы? – спросил Мойше. Он сидел с босыми ногами на стуле, ложкой из чашки вычерпывая мороженое.

Близился вечер, сквозь листья деревьев в саду еще пробивались солнечные лучи. На заборе красногрудая птица набиралась смелости слететь на траву, где валялось раздавленное печенье. Было так душно, что тела Осипа и Арсения, раздетых по пояс, покрылись липкой испариной. Мойше был в рубашке, отчего мучился духотой еще больше.

– Тропический Рак?.. М-м... нет, не кусается. Это не живой рак, а параллель. Как бы тебе объяснить?.. – Осип на миг умолк, посчитав, что залез не в те дебри. – «А-а, это ты, Ицик! – воскликнул Розенблатт влетевшему в комнату попугаю. – Какие новости, старина?» Попугай Ицик жил на свете тысячу лет, много знал, много видел, говорил на многих языках, включая иврит, английский и русский. «Я узнал, где спрятана вторая половина карты!» – наклонившись к самому уху Розенблатта, Ицик что-то прошептал. И вскоре старый пират шел по улицам ночного города к гавани.

Солдаты в будке охраняли вход на причал. Храбрый Ицик влетел в сторожевую будку, и пока Розенблатт поднимал якорь и отшвартовывал корабль, Ицик летал и клевал солдат. Завидев, что один корабль уходит в море, солдаты кинулись к пушкам и стали по нему стрелять, но ядра падали в волны, не долетая. Лишь одно ядро прорвало парус, и Розенблатту потом пришлось его зашивать...

– А флаг там был? – снова спросил Мойше, подолгу не закрывавший рта, слушая эту историю.

– А как же! Обыкновенный пиратский флаг – череп и кости, такой же, как и на твоем корабле, – Осип указал на лежащий возле ребенка на столе корабль. – Но перед тем, как отправиться на остров за сокровищами, Розенблатту нужно было освободить своих друзей. Друзья-пираты сорок лет томились в темном подвале, где ползали тарантулы и скорпионы, – тут глаза бедного Мойше раскрылись еще шире, и Осип про себя отметил, что про насекомых достаточно. – И вот, после долгих странствий, корабль причалил к берегу, где возвышалась тюремная башня.

– А там – сторож спит, и попугай Ицик у него вытащит ключи от подвала! – забежал вперед Арсюша.

– Да, сторож... – Осип бросил на сына недобрый взгляд.

Арсюша понял, что сморозил что-то не то, и снова виновато опустил голову. День, надо сказать, у Арсюши выдался несчастливым: и в углу пришлось постоять, еще и корабль у него отняли и подарили Мойше.

Время от времени он косился на корабль. Вид пластиковых пиратов в трюме, с таким тщанием засунутых им туда накануне, наполнял Арсюшино сердце неслыханным горем. Все же он строил планы по возвращению, если не корабля – с тем уже было покончено, он погиб для Арсюши безвозвратно, и как мальчик смышленый, он это хорошо понимал. Но на возвращение пиратов Арсюша все же надежды питал и собирался попозже обговорить этот щекотливый вопрос с мамой или напрямую с Мойше. – «Тревога! Все сюда!» – закричал сторож, проснувшись и не обнаружив ключей от темницы. Охранники ринулись по винтовой лестнице вниз, но Розенблатт перед этим погасил все факелы в башне. Солдаты падали на ступеньках, набили кучу синяков, а освобожденные друзья-пираты сели на корабль и направились прямиком к астроному Вольдемару, у которого была вторая половинка карты...

Духота уже становилась невыносимой, все сильнее кусали комары. Далеко в потухающем небе сверкнула тонкая голубенькая молния.

– Похоже, сейчас начнется дождь. Окончание расскажу в другой раз. Всё, пацаны, из бухты вон, по домам! – отдал Осип команду.

Мойше послушно поставил на стол чашку с мороженым. Слез со стула и, подойдя к Осипу, крепко взял его за руку, потянул к себе:

– Идем к нам. Останься у нас. Живи с нами...

ххх

Была долгая воробьиная ночь: небо озарялось зигзагообразными молниями, прорезавшими тучи. Погромыхивал гром, приближаясь откуда-то издали, каждым новым ударом угрожая разразиться чудовищной грозой, со шквальным ветром, с ливнем, поваленными деревьями. Однако и после очередного взрыва, гроза не начиналась, небо не проливало ни слезинки, лишь давило своей тяжестью, спрессовывая еще сильнее влажный горячий воздух.

Перепуганные, из-под колес стоящих машин выпрыгивали и прятались в новых местах бездомные кошки. На асфальтовых площадках перед входами в дома и на парковочных дорожках, освещенные фонарями, валялись мертвые цикады и пчелы. Порывы ветра все налетали и налетали, раскачивая ветви деревьев и производя сильный шум...

Если для Эстер и для Арсюши у Осипа еще находились слова понимания, то Тоня для него словно пропала. Он не видел и не слышал ее вовсе. Исчезла Тоня, хоть и сидела сейчас напротив него на стуле, с пилочкой для ногтей. Пилочка ей была нужна, чтоб скрыть волнение.

– Я понимаю, все это неприятно, некрасиво и стыдно. Но ты даже с ним не поговорил. Арсюша уверяет, что не бил Мойше и не называл его... жидом, – преодолев неловкость, Тоня заставила себя произнести мерзкое для нее слово. – Во всем виноват Томас, это он бил. Арсюша стоял рядом. Он даже пробовал их разнять... – сказала она, приврав, впрочем, последнее. – Я запретила ему дружить с Томасом.

– Да-да, твой Арсюша ни в чем не виноват. Он невинный ягненок, почти святой. Бросили Мойше на землю и били его ногами. И кричали: «Crazy Jewish!» А твой Арсюша тут ни при чем.

– Почему мой? Он – наш, понимаешь, наш, – твердо произнесла Тоня, и пилочка в ее руке сделала резкое движение полукругом по ногтю.

Твердая, волевая, всегда непреклонная, Тоня сейчас говорила с мольбой в голосе.

Осип в какой-то миг словно очнулся. Увидел, наконец: перед ним сидит его жена, с которой они прожили десять лет. В соседней комнате спит его сын. Да, случилась неприятность – сын с другом оскорбили и избили соседского мальчика. Случай, пусть и незаурядный, все же не трагедия. С ребенком нужно поговорить, объяснить ему, что драться нельзя, обижать слабых тоже нельзя. Ну, и, разумеется, в доступных словах рассказать, кто такие евреи, христиане и т. д. Дабы вырос Арсюша хорошим мальчиком. Не жлобом. Не антисемитом. Не записным погромщиком.