Настоящий дух с Того света! Словно очнувшись, Джефф махнул рукой, отвернулся и посмотрел на часы. Решительно полез в карман за мобильником. Его пальцы в поисках нужного номера стали подрагивать. Нетерпение, даже злость сквозили в этом. Вдруг он – и это уже было совершенно непонятно – начал сильно дергать свою бороду. «Спокойно. Спокойно». Найдя, наконец, нужный номер, надавил кнопку. На звонок его, однако, никто не ответил.

– Дерь-мо! S-shit! – произнес он сипловатым голосом ругательства, вовсе не приличествующие месту для изучения иудаизма.

«Давай, Джефф, давай! Каждый день нарезай здесь хлеб, мой посуду, подметай полы. Почему я должен это делать, почему?! Когда-то в концертных залах мне аплодировали сотни зрителей, подносили цветы. Джеффри Гордон – восходящая звезда с редким колоратурным сопрано! Гордость семьи... И кто я теперь? Безголосый, всеми презираемый повар! Завхоз, без настоящего и без будущего. Почему я должен унижаться перед ребе, притворяться, изображая из себя ревнивого хасида? Получать жалкие подачки от синагоги. И за это быть благодарным Богу? Барух ашем? Fuck You!..»

Лицо его пошло пятнами. Он перемещался по комнатам, хлопая дверьми, обрушивая ругательства, обращенные неизвестно к кому. С прикуренной сигаретой спустился по лестнице в туалет, но бросил сигарету в писсуар и так, с расстегнутой ширинкой, вышел, не отлив ни капли. Вдруг понял, как сильно он ненавидит Эстер. Вот кто виновник всех его бед! Эстер – истеричная самка, жадная, хитрая. Опутала его своими цепями, ласками своих пухлых рук, своим звонким смехом, своими лживыми крокодильими слезами! Еще и повесила ему на шею, как ярмо, своего тупого сына. «Дебил!» – воскликнул Давид, ударяя в дверь ногой, и непонятно к кому – Мойше или самому себе – было обращено это оскорбление. Эстер все равно ему не доверяет. Сколько бы он ни делал для нее, она за ним следит, смотрит на его руки – нет ли там следов от уколов, втайне шарит по его карманам! Окружила его шпионами, выпытывая у студентов, в котором часу он пришел в иешиву, где и с кем провел ленч. Дура, набитая дура! Она думает, что может держать под ногтем его, самого Джеффри Гордона! «Эстер, никогда – слышишь? – ни-ко-гда! – ты не узнаешь обо мне всей правды и не заставишь плясать под свою дудку. Ты для этого слишком глупая, потому что много пьешь пива. Ты же сама алкоголичка, такая же, как и твой бывший муж!»

– Алкоголичка! Сука! – низвергал Джеффри камнепады проклятий, в который раз поправляя стулья и им же самим сваленные в кучу талесы. Часто вынимал из кармана мобильник и звонил по тому же номеру. Но на том конце кто-то загадочный упорно не откликался...

– Наконец-то, слава Богу! Заходи... – торопливо бормотал он, впуская Стеллу внутрь, когда она дважды коротко нажала кнопку звонка.

...Здание иешивы утопало в зелени. Птицы на ветках заливались трелями, провожая еще один чудный летний день. Все сильнее стрекотали невидимые глазу цикады. Ветер уносил запахи хвои и цветов к океану.

Впустив Стеллу внутрь, Джефф высунул наружу голову и, убедившись, что все спокойно, захлопнул дверь.

А бездомная рыжая кошка, какими полон Sea Gate, вынырнув вдруг из кустов, вскочила на перила террасы дома. Выгнула дугой спину. Показала из пасти кривенькие острые клыки и, спрыгнув вниз, скрылась.

ххх

Они спустились по ступенькам в кухню, во владения повара иешивы, который, надо сказать, к тому времени вид имел совсем неважный и был очень взволнован.

– Извини, хотела прийти пораньше, но пришлось задержаться по делу, – извинялась Стелла.

– Да-да, понимаю, проходи сюда.

Остановились в дальнем углу. Там стояли два старых кресла, а над ними сверху в окошке гудел кондиционер.

– Такой же, как в прошлый раз? – спросил Джефф с тревогой и надеждой в голосе.

– Точно такой же, не переживай.

– Давай, – сердце его росло в размерах, ширилось во впалой груди.

– Сейчас, минутку, ван момент, – Стелла аккуратненько воткнула ноготок в невидимую прорезь своего сарафана и, как фокусница, извлекла из щелочки квадратный целлофановый пакетик с сероватым порошком.

Обмен произошел в мгновение неискушенного ока. Только в замедленной съемке можно было бы увидеть, как пакетик с героином попадает в ладонь Джеффа, где миг назад лежала десятидолларовая купюра. Ну а затем... Тут уже все видно и без кинокамеры: Стелла прячет деньги, Джеффом из ящика извлекаются шприц и ватка для процеживания, из крана льется водичка. Под ложкой вспыхивает огонек зажигалки. Сероватый порошок растворяется, раствор входит в шприц.

– Ты что, колешь в ногу? – спросила Стелла, видя, как Джефф, сидя в кресле, закатал одну штанину до колена и туго стянул шнурком голень.

– Да... После того раза Эстер проверяет мои руки... – он умолк, поскольку начиналась самая важная, самая волнующая часть этого священнодейства, высоту и глубину которого может понять только тот, кто сам так сидел с теплым шприцем, выискивая на своем теле вену.

А Стелла, чтобы не искушать судьбу видом шприца и иголки, отошла в сторонку. Достала из кармашка сарафана другой пакетик, с кокаином. Тихонько высыпала порошок на гладкую металлическую поверхность стола. Выровняла полоску и поднесла к ней свой нос с неестественно расширенной левой ноздрей, поскольку пальцем была зажата ноздря правая.

Тишина... Тишина падения, в котором нет ни жен, ни детей, ни денег, ни работы, нет ничего... Есть только благодатное тепло, разливающееся по всему телу, мгновение обещанных звезд и любви, и вечности, влекущей тебя потом в пучину отчаяния и боли...

– Боже мой, я так устала от всего этого! Если бы ты мог меня понять... – Стелла подошла к Джеффу, сидевшему в кресле с блаженно прикрытыми глазами.

Худое, угловатое его лицо как-то разгладилось, пятна на щеках и на лбу сошли, даже борода – и та, казалось, несколько разровнялась. Джефф погружался в кайф, находя сейчас полное примирение с собой и с жизнью. Он уже не помнил ни тех стенаний о своей загубленной жизни, ни той брани, незаслуженно обращенной к Эстер и Мойше. Не помнил ни о своем треснувшем колоратурном сопрано, ни о ребе, ни, тем более, о том, что завтра нужно прийти сюда пораньше – привезут бутыли с питьевой водой.

– Он меня просто извел, просто замучил, – продолжала Стелла жаловаться на Осипа, отлично зная, что Джефф сейчас ее совершенно не слушает. Ему сейчас хорошо. – Понимаешь, мне с ним очень трудно, я постоянно вынуждена играть какую-то роль. Когда я с ним, я не могу быть сама собой. И, главное, я боюсь, что он узнает, кто я, какая я на самом деле...

Бросив взгляд опытной наркоманки на блаженствующего Джеффа, Стелла вытащила сигарету и защелкала зажигалкой, но огонек не вспыхивал:

– Вот ч-черт, не зажигается, – она говорила то на русском, то на английском, вовсе не заботясь о том, на каком языке ей говорить с ним.

Он понимал и так. Джефф был родной, знакомый, из падших; хоть он – еврей из Кентукки, а она – молдаванка, с примесью цыганской крови, из Бессарабии. Какая, впрочем, разница, кто откуда, из какого городишки, – кентуккийского или бессарабского? Важно, с кем тебе хорошо.

А Стелле, надо сказать, в последнее время намного лучше быть одной или в компании с этим несчастным поваром, чем с тем блестящим ненормальным режиссером, которого она, по правде сказать, даже начинает побаиваться.

Она видела зажигалку, оттягивающую карман рубашки Джеффа. Но, чуткая, не хотела обрывать ему кайф, это плавное падение в бездну.

Подошла к плите, повернула ручку, и после мелкого треска конфорка вспыхнула цветком. Таким голубым васильком. Или пионом, что когда-то росли во дворе возле их дома. Прикурив, так вкусно затянулась, проглотив дым, что кадык спустился по ее горлу. Да, все люди разные: одному нужно уколоться и молча блаженствовать. А вот ей, после кокаина, нужно обязательно закурить и говорить.

Она ходила по всей кухне, зачем-то поднимала крышки кастрюль, переворачивала черпаки: