...Она вырвалась из его рук и, больно царапнув его шею, отползла по полу. Сидела молча в углу, впившись в него взглядом перепуганных глаз, жирно обведенных карандашом.
– Не надо. Я прошу тебя... – промолвила, кутаясь, словно от холода, в красную пелерину, подтянув ноги к животу.
– Перестань! Ты же опять играешь, опять корчишь из себя Софи Лорен! – он сделал шаг вперед, к ней. – Чего ты боишься? Давай... – хотел присесть и обнять ее, но почуял нутром, что эта кошка сейчас расцарапает его до крови, но не отдастся.
– Я прошу тебя, прошу... – она вытерла слезы, размазав тушь по щекам. – Ты же меня бросишь сразу, как только кончишь! И на этом вся моя карьера завершится. А мне нужна мечта, понимаешь? – вдруг сверкнула злым цыганским глазом. – Ну, хорошо, о`кей, если так сильно хочешь и так припекло, могу у тебя отсосать, мне не жалко.
– Иди ты!..
Он развернулся, пошел складывать разбросанные по всей квартире шляпы, веера, боа из искусственного меха и прочую бутафорию. Обида, злость, жалость к себе за то нелепое положение, в котором очутился, стучали в виски. Взять бы фотоаппарат и раскроить ей башку! Манхэттенская блядь!..
– Нет, она не дешевая стриптизерша, эта девочка – из дорогого эскорт-сервиса, пять тысяч баксов за ночь, не меньше, – высказал свое последнее слово эксперта Уолтер, когда «фильм» закончился. Он перевел дух, словно только что вернулся из опасного ночного рейда. Посмотрел на часы. – Вот и убили час времени. Спасибо Богу, послал мне такого напарника в смену. Русский режиссер! Русские – великая нация! А русские проститутки – те просто улет. Как же все-таки ее зовут?
Осип посмотрел на Уолтера отрешенным взглядом. От сухого воздуха в зале снова начали чесаться глаза. Мясистое лицо Уолтера, утиный нос, расстегнутая рубашка, пистолет в кобуре...
– Ее зовут... Кармен.
Глава 7
Машинально приложив средний и указательный пальцы – сначала к губам, затем к мезузе на дверном косяке, Джеффри отворил дверь и спустился по лестнице в полуподвальное помещение иешивы, где находилась кухня. Сюда, вниз, едва долетали звуки со столовой сверху, где студенты заканчивали ужин.
Кухня, надо сказать, вид имела весьма затрапезный, как, впрочем, и вся иешива. Все в этом здании дышало изношенностью: столы были неустойчивые, шаткие, складные стулья гремели разболтанными перекладинами, двери сильно скрипели.
Что поделать, студенты хоть и должны исправно вносить плату за учебу, но делают это немногие: одни платят с большим опозданием, другие просто заявляют, что денег у них нет. Таких, безденежных, здесь все равно держат. Нельзя же еврею отказать в изучении Торы и Талмуда, дать ему от ворот поворот. Нельзя.
Так оно и тянется, из года в год: здание все ветшает, трубы все ржавеют, двери все громче скрипят. Еврейская община Sea Gate выделяет иешиве денег ровно столько, чтобы хватило на оплату счетов за воду и свет, налог на землю, на самую невзыскательную еду и срочные ремонты, когда скупиться и тянуть уже дальше нельзя, иначе рухнет крыша или взорвется котел бойлера.
Но для Джеффри эта иешива – земля спасения. Сердобольные раввины, дабы возвратить в Дом Яхве еще одну заблудшую еврейскую душу, дали Джеффу здесь работу повара. Так что, слава Богу! Барух Ашем!
Толстые фолианты Торы и Талмуда, в кожаных переплетах, сверкают позолотой ивритских букв, в каждой из которых всемогущий Господь сокрыл великое учение о Своей любви к евреям. Золотятся витиеватые буквы, на фоне нищеты и затхлости словно желая напомнить о бренности и ничтожности всего земного и о величии всемогущего Творца...
На Джеффе – когда-то белая, а нынче посеревшая рубашка с закатанными по локоть рукавами, мятые черные штаны, стоптанные туфли с круглыми носками. Пегая, с рыжеватым оттенком, борода топорщится во все стороны. Надо заметить, он сам не ожидал такого – пегого, да еще и с рыжиной – цвета своей бороды.
Как было сказано ранее, образ Джеффри, на первый взгляд – обычного хасида, при более внимательном наблюдении многолик. Он, вроде бы, и похож на религиозного еврея, кто в жизни только и знает, что корпеть над многомудрыми книгами и не интересуется ничем происходящим в этом грешном мире. Но в то же время, в Джеффе проглядывает и весьма энергичный мужчина, даже пижон и артист, на котором случайным образом очутилась эта скучная хасидская одежда и зачем-то выросла такая борода.
Какой из них настоящий, истинный? Прячется ли пижон под маской ревнителя ортодоксального иудаизма (а тогда Джеффри можно уличить в фарисействе), или же глубоко набожный еврей скрывается под личиной артиста? Как знать?! И даже нехорошее прошлое Джеффа, где он наркоманил и скитался, потеряв все, даже знание его такого прошлого не дает полного ответа. Кто может измерить всю глубину сердца человеческого? Кто знает меру страданий, очищающих душу? Только великий Господь Бог!..
Такие вот философские мысли порой посещают Джеффа, когда он в своих кухонных владениях занимается стряпней.
В кухне все ветхо и запущено: в окошках крутятся лопасти вентиляторов, пыль с которых не снималась, наверное, лет десять, на старых плитах нагар толщиной в палец, в темной кладовке штабеля консервных банок одной только вареной кукурузы и фасоли. Словом, обстановка не ресторанная.
Да и сам Джефф никак не похож на рекламных поваров в белоснежных колпаках с ямочками на румяных щеках. Но его движения – точные, исполненные пластики. Это заметно, когда он, скажем, возле раковины счищает нагар с кастрюли или соскребает со сковородки приставшие обжарки: «вж-жик! вж-жик!» При этом иногда напевает в бороду песенки в стиле кантри или фолк. Когда Джефф в духе – если день прошел легко или вечером ждет что-то приятное – под напев из Боба Дилана или Джонни Кэша даже может пуститься в пляс, с учетом, разумеется, ограниченного пространства между раковиной и плитой и занятости рук ножом или мочалкой.
Все вроде бы хорошо, но... В последнее время что-то изменилось в поваре иешивы. Почему-то все реже он поет и настроен отнюдь не философично. Напротив, часто хмур и чрезвычайно раздражителен.
ххх
Голоса сверху смолкли. Студенты, прочитав последнюю молитву перед уходом, сложили на столах полосатые талесы, рассовали по шкафам книги и, шаркая по полу ботинками, покинули этот храм науки. Следом за ними ушли и два учителя: один согбенный, старый, с тонким голоском и обмякшим лицом; другой – молодой, недавно вернувшийся из Израиля, где набирался знаний по хасидизму и укреплялся верой в скорый приход Мошиаха.
Ни души в иешиве. Тихо.
Джеффри, отвечающий не только за питание студентов, но и по совместительству выполняющий некоторые обязанности завхоза, прошелся по пустым коридорам, прикрывая двери классов, сопровождая вход в каждую дверь прикосновением пальцев к мезузам. Подобрал талес, кем-то небрежно брошенный на стул и съехавший на пол. Все чаще он поглядывал на часы, словно спешил куда-то или кого-то ждал. Хотя порядок, в общем-то, наведен, и можно спокойно отправляться домой. Но Джеффри почему-то не уходил.
Возле книжного шкафа что-то заставило его замереть. Нет, не книги притянули внимание повара иешивы, не буквы древнего иврита. И вовсе не собирался он сейчас читать мудреные комментарии к «Торе», хоть, может, там и таятся ответы о будущем Джеффа. Не книги заставили его застыть у того шкафа, не книги.
Замерев, смотрел он на свое отражение в стекле дверцы. Свет с улицы проникал сквозь окна косыми лучами заката, и в силу какого-то сложного эффекта преломления лучей отражение в стекле получалось объемным, как на голограмме. Джефф, как бы став призраком, уходил внутрь, в четвертое измерение пространства, между стеклом и книгами, и сквозь этот призрак в ермолке и с всклокоченной бородой просвечивали золотистые древние буквы. Но стоило хоть чуть-чуть изменить угол, отражение пропадало, и на стекле был виден лишь слой пыли. Жутковатый холодок сбежал по его спине...