– О чем же вы хотели меня спросить? – София недоуменно посмотрела на Натана. Вот они какие – писатели: вроде бы нормальный человек, разговаривает о том о сем, и вдруг – куда-то улетает мыслями. Наверное, сочиняет новый роман.

– А-а... – он словно очнулся. – Смотрю я на этих бабушек в доме престарелых. Сколько же им довелось хлебнуть на своем веку! И так печально заканчивают свою жизнь. Да, уход за ними прекрасный. И даже педикюр им делают, и перманент. Но какие-то они... одичавшие душой.

Глава 10

Вот и Пасха прошла. Натан взял билет обратно в Нью-Йорк: улетает через неделю. Напоследок поедет с Томом в Эйлат, на Красное море. Оттянется там немножко. Интересно, чем же все-таки Том занимается? Что у него за таинственный бизнес? Том в одном не меняется: по-прежнему говорит загадками, играет в шпионов.

Баба Лиза пыталась ходить. Уже становилась на ноги, опираясь на ходунки. Но сделать шаг все никак не могла. Мешал страх. Дрожали руки.

Натан видел, что, несмотря на все оптимистичные уверения физиотерапевта, бабушка внутренне себя готовит к пожизненной прикованности к инвалидному креслу. Поэтому и нервничает так, и капризничает больше обычного.

Как же ей сказать, что он скоро уезжает, что уже взял билет? Жалко ее. Но что делать?..

Он поездил по стране. Конечно, побывал в Иерусалиме. Прикоснулся к холодным, гладким камням Стены Плача, воткнул туда и свою записку, и записку бабы Лизы. (Хоть и подмывало любопытство, но записку бабушки не прочел.)

Попросил у Всевышнего, понятно чего: ребенка, в сравнении с девяностолетней Саррой, Аня – еще девочка; новых книг, чтоб вдохновение не покидало. Даже и про бабу Лизу попросил – чтобы смогла ходить.

Побывал и в Иудейской пустыне, и на Голанских высотах. Записями и пометками исчеркал несколько блокнотов.

...А в Афуле пели горлицы. И в небе грозно гудели турбинами истребители F-16, направляясь куда-то на север, в сторону Ливана. И было непонятно, летят ли они бомбить или это пока только обычный учебный полет.

Еще один теракт был совершен в Иерусалиме – араб в хасидской одежде взорвал автобус. Оказывается, одеяние хасида очень удобно: под лапсердаком легко прятать взрывчатку. Никаких подозрений. А пейсы можно приклеить.

По телевизору – все крупным планом: кровь на разбитых стеклах, носилки с убитыми и ранеными, хасиды в перчатках, собирающие на месте взрыва останки в специальные мешочки. Все должно быть сохранено, каждая частичка тела еврея, кстати, и не еврея тоже – каждая косточка, каждый суставчик, – все в мешочек. Потому что когда придет Мошиах, а придет Он, не сомневайтесь, начнется всеобщее воскресение. Тогда – не сомневайтесь, пожалуйста, верьте и этому, – косточка соединится с косточкой, мышца – с сухожилием, все стянется, свяжется и в один миг предстанут пред лице Мессии народы, – все, со времен основания мира. И начнется новая, удивительная эра, новая жизнь. Не такая, как сейчас, а жизнь иная, какая должна быть, настоящая. И будут рядом мирно лежать ягненок с барсом, а волк с козленком. И не будет врагов, ненависти, крови. Земля перестанет производить тернии и волчцы. И потекут реки меда и молока. Все это произойдет непременно, быть может, даже завтра утром, или сегодня вечером...

Но пока, увы, приходится хоронить погибших, еще троих. Двоих – сегодня вечером, одного – завтра утром. Что-то говорят по телевизору их родные. Отцы, братья и мужья в ермолках читают Кадиш скорбящих (еврейская поминальная молитва – авт.). Плачут жены, сестры, матери, отрезая на кладбищах от черных своих платьев кусочки воротников. Раввины молятся. Премьер-министр выражает соболезнование. Завтра утром будут хоронить еще двоих. Почему двоих? Ведь осталось последнего, третьего? Все правильно, но еще один скончался в госпитале от ран, не спасли. А-а...

Снова – отец или брат – по телевизору, по радио, в приемниках автомобилей – читает Кадиш по умершему. Матери и жены надевают черные платья. Висят эти проклятые черные платья в шкафах. Хочешь или нет, надеть все равно придется.

Все звонят друг другу – в Хедеру, Тель-Авив, Ашдод. «Твои все живы? Никто не ранен? Слава Богу, Барух Ашем!..» У каждого магазина на входе – охранники. Обыскивают входящих, «прозванивают» детекторами, заглядывают в сумки, в глаза. И выходят в понедельник утром из подъездов домов солдаты – пареньки восемнадцати лет, очкарики, тянут автоматы и вещмешки к автобусным остановкам. И полные автобусы солдат.

И в доме престарелых – бункер со стальной дверью. Там внутри – противогазы, лекарства, бутыли с питьевой водой и баллоны с кислородом. У каждого старичка и старушки – свой противогаз, именной. У «баклажанов» тоже. И у бабы Лизы. И у Фейги. И у Ицика. Каждому специально примеряли, подбирали размер. Кто знает, может, уже сегодня вечером или завтра утром случится не приход Мошиаха, не всеобщее воскресение, а ракетный обстрел. Придется спускаться в бункер.

После взрыва и похорон все поникли. Весь город, вчера еще такой веселый, такой Пасхальный, в цветах и вине, стал унылым, мрачным.

Никто не смотрит в глаза другого. Боятся показать, что теряют надежду, что устали ждать, устали верить. Ладно с Ним, Мошиахом, может, Он и не придет никогда. Но как бы просто пожить, чтоб без взрывов? Чтоб не показывали по телевизору эти раскуроченные автобусы, разбитые стекла, хасидов с мешочками для останков? Ведь так хорошо можно бы жить. Вдыхать запахи в масличных рощах. Купаться в горных речушках. Сидеть в кафе. Но почему-то такие простые радости кажутся неосуществимыми мечтами. И где? На земле, которую Всевышний обетовал Своему народу...

День Поминовения! Помни обо всех усопших, обо всех мучениках, о всех погибших! Не забывай, чьей кровью и чьей жизнью тебе досталась свобода. Пусть даже такая свобода, со взрывами.

Натан ходил по улицам Афулы. Чувствовал непонятную вину из-за своей непричастности к этим страданиям своих единокровников. Отсюда, из прекрасного израильского далека, Нью-Йорк, несмотря на теракт одиннадцатого сентября, все равно казался ему городом сытым и благополучным.

Увы, не понять ему жителей Израиля, хоть он и еврей, и все евреи, вроде бы, – братья. Но ведь не живет он их страданиями, не видит в Нью-Йорке по телевизору все эти сцены после терактов, не боится в Нью-Йорке ездить в метро и без обыска входит там в любой супермаркет.

Он здесь – чужой. У них, в Израиле, своя жизнь. И привыкнуть к такой жизни трудно. Куда легче привыкнуть к американскому комфорту.

Но что-то странное стало происходить на улицах города. Траурные мелодии, звучавшие с утра, почему-то смолкли. Все вокруг пришло в движение – вдруг, под вечер, с первыми звездами.

Из домов стали выходить люди, выносить столы и мангалы. «Р-р-р» – задрожала земля, по дорогам пошли танки и бронетранспортеры. И девушки в шортиках, с налитыми такими, ах-ах! – задницами, и в футболочках. Загорелые такие, сочные... Все улыбаются, смеются. А-а... День Независимости. Как? Сейчас? Подождите, минутку! Я ведь предавался трауру. Вспомнил и про своего деда Натана, погибшего в войну.

Неизвестно, где и как он погиб. Может, его расстреляли в первые дни войны, а может, позже, – в сорок втором или сорок третьем, – при ликвидации гетто. Натан всегда представлял себе деда не смертником, не жертвой, а героем. Одним из тех, кто организовал в гетто группу самообороны и готовил восстание. «Нас не поведут, как овец, на бойню!» – так начиналось их знаменитое воззвание...

– Эй, хавер* (друг, приятель)! Ты почему не пьешь? Почему такой грустный? – окликнул его какой-то мужчина у широкого стола, на котором стояли бутылки водки, пиво, лежала горка только что сваренной кукурузы.

– Да? А что, надо пить? – Натан взял протянутую рюмку водки и початок кукурузы. Дал какие-то деньги.

– Конечно! Ты где живешь – на Луне? – мужчина легонько постучал пальцем по своим часам на руке. – Уже начало девятого. День Поминовения закончился. Начался День Независимости. Праздник!* Еврей не должен быть грустным. Пусть грустят наши враги!