– Нет, Ицик для меня очень старый, он уже «баклажан», – пытается шутить Фейга. – Иди сюда, сыночек, – подзывает она Натана. – Скоро придет мой сын. Он – известный математик, профессор в Иерусалимском университете. Он очень занят, поэтому не может придти ко мне. Мой сыночек очень меня любит, очень. Он так не хотел, чтоб я сюда шла...

– Ты – дрянная мать! – вдруг шипят на нее две старушки, до сих пор мирно сидевшие за соседним столом. – Ты думаешь только о себе. Ты что, хочешь испортить своим детям жизнь? Как бы они могли за тобой ухаживать, если им нужно работать? Или они должны ради тебя пожертвовать своими семьями?

– Нет, нет. Я хорошая мать, хорошая. Я думаю о своих детях, только о них. Я их очень жалею. Поэтому я согласилась сюда придти. Сама попросила дочку, чтоб отвела меня сюда, – доказывает Фейга, и слезы в два ручья льются из ее больших мутных глаз.

– Бедная, бедная, бедная... – тихо повторяет баба Лиза. Не глядя на Фейгу, незаметно смахивает слезинку, бегущую по щеке. – Ей еще нужно будет привыкать, долго привыкать, пока смирится и успокоится, пока перестанет себя растравливать этими мыслями... – Но общее настроение захватывает и ее: – Ой, нога! Сура, дай таблетку! Умру от боли!

Весь зал приходит в движение. Будто бы по тихой воде прошел огромный корабль и поднял высокие волны.

– Не могу больше этого выдержать! Замолчите вы все! Неблагодарные! Вас тут кормят, поят, моют ваши задницы, а вы еще чем-то недовольны! Фейга, замолчи, а то Ицик передумает и не женится на тебе. Баба Лиза, хватит, у меня от твоей ноги уже голова болит. И все вы замолчите! Вас всех нужно отправить на третий этаж, всех! – возмущается Сима.

– Ой, нога! Су-ра!

– Я хорошая мать, хорошая. Я сидела в лагере, в Норильске!

– Ну так что? А я в Треблинке!

Даже Ицик – и тот, вышел из окаменелости и приподнял голову.

– Все, девочки, довольно, не надо ругаться, – призывает всех, как малых детей, медсестра, поднявшись со своего стула в «дежурке».

Опытным взглядом определив, кому сейчас нужна ее помощь, подходит к Фейге. Гладит ее:

– Не плачь, дорогая, не плачь. Они все тебя любят. Но им самим тоже трудно. И дочка твоя тебя любит. И сын. Он к тебе скоро придет, просто он очень занят. У них же, у профессоров, сама знаешь, какая напряженная жизнь. Все будет хорошо, все будет бэсэдер...

Глава 9

Они стояли с Софией (Сурой) неподалеку от дома престарелых. София была не в униформе медсестры, а в легком брючном костюме. Ее смена закончилась, и она собиралась домой.

Но одна из дорог впереди была перегорожена полицейскими машинами. В глубине перекрытой улицы стоял джип. Из него были выдвинуты специальные металлические захваты, в которых был зажат какой-то темный ящик. Этот ящик грузили в бронированный кузов, а потом должны были увезти.

Как пояснил полицейский, кто-то из жильцов дома напротив увидел на обочине дороги подозрительный ящик и позвонил в полицию. Обычная ситуация.

Натана же больше всего поразило не спокойствие полицейского, а почти полное безразличие к этому окружающих. Пешеходы шли себе мимо, изредка бросая ленивые взгляды вглубь улицы. Водители, вынужденные ехать в объезд, сердились, некоторые громко ругались. Словом, будто бы сейчас там нашли не ящик, возможно, начиненный смертью, а дохлую кошку. Случись такое в Нью-Йорке, пришлось бы специально вызывать отряд полиции для разгона любопытных.

– Вам тут скучать не приходится, – Натан кивнул в сторону джипа и полиции.

– Да. Но я уже научилась переживать только по мере поступления проблем, – София достала из сумочки пачку «Виржиния Слим» и закурила.

Она выглядела немного моложе своих пятидесяти лет. У нее было приятное, полноватое лицо, с тонким носом и узким подбородком. Рыжеватые курчавые волосы были собраны сверху и заколоты.

Посмотрела на свои часики:

– Подожду, пока они закончат, чтоб не делать крюк.

Видимо, ей хотелось немного поболтать, поэтому и не уходила.

– Нелегко Вам с моей бабушкой?

– Поначалу было трудно, потом привыкла. А в последнее время даже как-то полюбила ее. Однажды и совет у нее попросила, – София мельком взглянула на Натана, словно решая, можно ли ему открыть кое-что личное. – У меня были нелады с мужем, едва не дошло до развода. Спросила и вашу бабушку, как мне быть. Спасибо ей, подсказала... – она сделала неглубокую затяжку и выпустила струйку дыма. – Очень она за вас переживает: и что ребенка у вас нет, и что мало денег зарабатываете своими книгами.

– Что поделать, не все в нашей воле. Знаете, мне хочется у вас кое-что спросить, вернее, рассказать...

Натану все не давали покоя слова Фейги. Баба Лиза – доносчица! НКВДистка! Из-за нее люди попадали в тюрьмы! А ведь это правда, правда...

Об этой темной страничке биографии Елизаветы Марковны знали в семье. Но для всех остальных – друзей и знакомых – это оставалось неизвестным.

Дело было в Бишкеке, куда она эвакуировалась во время войны. Занесло, так сказать, из центра Европы к самым предгорьям Тянь-Шаня.

В войну Бишкек (тогда он назывался Фрунзе) стал городом ссыльных: российских немцев, татар, турок – словом, всех «неблагонадежных» народностей. Для органов там было работы невпроворот. Еще бы! Кто же из особистов хотел идти на фронт, если можно было раскрывать опасные государственные заговоры на окраине сталинской империи, в горах Тянь-Шаня?

Бабу Лизу пригласили в НКВД: «Вы, Елизавета Марковна, женщина умная, красивая, имеете почти законченное высшее образование. Наверное, будете удивлены, узнав, что в городе окопалось немало антисоветских элементов. В такое тяжелое время, когда весь народ... Мы кое в чем подозреваем Вашего старшего бухгалтера, товарища Н. Вернее, не до конца верим в его честность и благонадежность перед Родиной.

Вот Вам тетрадка. Вы в нее, пожалуйста, записывайте все выражения Н., которые Вам покажутся странными. Вот и все. А у Вас, если не ошибаюсь, четырехлетняя дочка на руках. Девочке нужно хорошо питаться. И в доме должно быть тепло, нужны дрова. И лекарства нужны. Вы же сами знаете, как часто теперь умирают дети... Отказаться от нашего предложения, конечно, Вы можете, Ваше полное право...

Зачем же Вы так сразу отрицательно качаете головой? Вы нам показались женщиной умной. Неужели мы в Вас ошиблись? Подумайте хорошенько еще раз. Кстати, один товарищ, очень сознательный, написал нам письмо, где упомянул и Вас тоже. Очень любопытное письмо...»

И так, не спеша, то ласковым тоном, то грубым. С потухшей папироской в пепельнице. С пачкой «Беломора» на столе. А в окошке, за его спиной, – деревья, солнышко. И какое-то загадочное письмо от сознательного товарища. И малая дочка. И от мужа никаких вестей. Говорят, расстрелы там, в Вильнюсе, за каждого пойманного еврея немцы дают десять рублей, но литовцы выдают их бесплатно. Вранье, конечно. Но какое-то предчувствие, что овдовела. В двадцать три года...

И папироска снова прикурена. А вот как отведет сейчас в камеру! И там... «А Вы женщина молодая, красивая...»

Словом, взяла баба Лиза ту проклятую тетрадку. Записывала все, что странного говорил старший бухгалтер завода. Потом отнесла тетрадку в кабинет к тому, с папироской. И сразу подвезли ей домой дровишек, а зима выдалась холодная, и лекарства понадобились для дочки, и белый хлеб, и даже масло на хлеб. Но завяз коготок – дали бабе Лизе новую тетрадку. А старшего бухгалтера увели. Э-эх...

Узнав «бишкекскую страничку» Елизаветы Марковны, Натан одно время испытывал к бабушке из-за этого едва ли не презрение. Ему было стыдно, что в их семье, что его бабушка... – стукачка! Раз уж на то пошло, лучше бы сидела в тюрьме, если времена были такие – либо стучи, либо мотай срок.

Тогда он был слишком молод, скор в осуждениях. Но с годами многое в своих взглядах пересмотрел. Особенно после прочтения «ГУЛАГа». Если сам Солженицын – титан! – и тот признается в своей книге, что согласился быть стукачом в лагере и даже получил секретную кличку – Ветров, придуманную ему особистом во время вербовки! (Но не стучал.) Так чего хотеть от двадцатитрехлетней женщины, белоручки, из семьи адвоката, у которой вплоть до самой войны были гувернантки? С ребенком на руках попала в далекий, дикий Бишкек. А ребята из органов свое дело знали, звездочки на погоны получали не зря...