В зале постоянно работает телевизор. Почему-то выбран канал, где почти все время транслируют мыльные оперы: израильские, мексиканские, русские, американские – с ивритскими титрами. За быстро мелькающими титрами уследить не все могут. К тому же многие обитатели этого дома не знают иврита – владеют идиш и языком той страны, откуда приехали. Половина из них – русскоязычные. Но это не важно. Важно то, что в телевизоре бушуют страсти: там постоянно кто-то изменяет или хочет изменить, кто-то из ревности собирается застрелить или застрелиться, или сделать и то и другое.

С утра, после завтрака, «киноманы» садятся у большого экрана. Вряд ли помнят, что произошло в предыдущей серии, кто от кого забеременел, и чей муж собирался застрелить любовника чьей жены. Тем более, одна мыльная опера, после рекламы матрасов, автомобилей и водки «Абсолют», сменяется новой.

И здесь, в этом царстве, возникает странное впечатление, что там, на улице, бурлит именно такая жизнь: с любовью, пистолетами, тайными свиданиями в отелях. Там изменяют, страдают, хохочут. Там – фонтаны, пляжи, рестораны. Там... все там.

А здесь, по эту сторону, – тишина. Бездвижье. И только два ожидания: когда придет проведать кто-то из родных, обычно дочка или сын. И когда придет смерть.

А где она – смертушка, застанет меня? В моей комнате? Или в зале, за столом? А как лучше умереть? Лежа в кровати, во сне? Или сидя в кресле? Вон Абрам – умер в кресле. Сидел в зале, объявили, что время идти в столовую, а он не встает. Уже ТАМ. Счастливчик.

О, не смейтесь, не смейтесь. Это все-таки очень важный вопрос, один из первостепенных: где с ней встретиться? Ведь она уже близко, уже в зале. Шныряет между кресел, толкает каталки, зацепляет костыли и палочки так, что они с грохотом валятся из ослабевших рук. Она, дрянь этакая, давит в грудь, толкает в спину, ставит подножки, и ты падаешь на пол, ломаешь себе кости. И, что в ней самое отвратительное, – постоянно хохочет, хохочет, – тебе в лицо. И никто ее не видит, никто из сидящих в зале. Вернее, ее видит каждый, но только каждый видит свою, свою проклятую, и никому нет дела до чужой.

Средство, которое помогает – это, как ни странно, неподвижность. Нужно замереть. Тогда гадюка пошипит перед тобой и, обманутая, удалится на какое-то время. Пойдет к тем, кто еще двигается, кто трепыхается. А я смогу спокойно додумать свою думу и найти ответ на самый важный вопрос: как же лучше всего умереть?..

В одном углу зала, в клетке – канарейка. Насвистывает себе, клюет зерна. Вечером в восемь, почти как по часам, птица умолкает и прячет свою головку под крыло. Это – своего рода сигнал. Тогда дежурная медсестра накрывает клетку темной тканью и громко сообщает, что «рабочий день закончился».

– Лайла тов. Спать. Шлофн. Буэнос ночес, – говорит она на разных языках, хлопая в ладоши, чтобы разбудить дремлющих или впавших в очень глубокую задумчивость.

Повздыхав и посетовав, что время-де летит так быстро и что еще один день прожит, те из старичков, кто в состоянии, поднимаются и, опираясь на палочки или металлические ходунки, отправляются в свои «квартиры», как они называют небольшие двухместные палаты. А неходячих увозят.

ххх

Елизавета Марковна медленно шла на поправку. Ее нога, еще две недели назад распухшая и посиневшая после операции, возвращалась в норму: опухоль сходила, исчезали кружева синяков. Сняли швы. Рана заживала. И дух бабы Лизы тоже постепенно восставал из руин.

Пришла физиотерапевт – приветливая израильтянка. Предложила Елизавете Марковне свою профессиональную помощь: «научить ее ходить с новой ногой», то есть помочь подняться с инвалидной коляски.

Баба Лиза на это предложение отреагировала очень бурно. Стала почему-то плакать и едва ли не прогнала бедную физиотерапевтшу. Та бы, наверное, ушла, да только не понимала, что говорит эта шумная старушка и почему так сердится.

А скорее всего, поняла, но не уходила. Ведь баба Лиза у нее не первая, кого приходится поднимать с инвалидного кресла. Понятно, что любому в такой ситуации было бы непросто: и бедро еще побаливает, и боязно к нему прикоснуться. А вдруг там штырь сдвинется? А вдруг рана откроется? А что, если воспаление началось внутри? И придется ампутировать всю ногу! Но если не буду ходить, то и мозги быстро усохнут, мозги у лежачих быстрее отмирают, это баба Лиза знает хорошо, не первый год на земле живет. И тогда переведут наверх, к «баклажанам»...

– Ой! Как болит! Сура! Дай таблетку! – стонет баба Лиза, и медсестра из «дежурки» отвечает, что сейчас принесет.

– Ты хотя бы попробуй встать на ноги. Вот увидишь – у тебя получится, – уговаривает ее Натан.

– Разве ты можешь понять мою боль? Где мне взять сил почти в девяносто лет, а? Я, даже когда руку поднимаю, то задыхаюсь от усталости. А тут – подняться на поломанную ногу! Ох, зачем я не умерла во время операции... А ты меня совсем не жалеешь. Даже не можешь посидеть рядом со мной пять минут. Вечно куда-то убегаешь...

– Что же Ваша бабушка решила? Будет пробовать ходить или нет? – обращается физиотерапевт к Натану на английском. – Спросите ее.

Баба Лиза и не нуждается в переводчике:

– Конечно, буду пробовать. Разве у меня есть другой выход?

ххх

Соседка бабы Лизы – Фейга. Она соседка по палате и по столовой, в зале они тоже сидят за одним столом.

Фейга – новичок здесь, появилась несколько месяцев назад. Она тучная, как будто бы вся отекшая. Розоватые мешки под большими заплаканными глазами. С головой у нее определенно уже не все в порядке, но еще не до такой степени, чтоб попасть на третий этаж.

Волосы у Фейги всклокочены, верхние пуговицы халата часто незастегнуты. Она то печальная, то сердитая. Хоть и соображает плохо, но достаточно для того, чтобы понять, что очутилась в доме престарелых.

Несколько раз в неделю к ней приходит дочка. Дочке лет шестьдесят. Входя в зал, широко и как-то неестественно улыбается всем – и медсестрам, и старичкам. Очень громко со всеми здоровается. Наверняка, ей непросто идти по этому залу под пристальными взглядами всех сидящих. Стыдно. Поэтому и улыбается так.

Фейга явно не любит бабу Лизу. Сидя за столом, ни с того ни с сего начинает извергать на нее громы и молнии:

– Ты – стукачка! НКВДистка! Из-за тебя люди сидели в тюрьме! Еще ты работала бухгалтером: подделывала документы и брала взятки! – О, начинается. Лучше на себя посмотри, что ты натворила в своей жизни, – хмуро отвечает ей баба Лиза.

Натан недоуменно смотрит на обеих. Откуда Фейга знает такие подробности из жизни бабы Лизы? Неужели психически нездоровые люди обладают способностями видеть прошлое и предсказывать будущее?

– Что я? Что я? – громко отвечает Фейга. – Я честная. Я сидела в лагере, ела баланду. Работала в колхозе. Любила мужчин. Рожала, делала аборты. Я и сейчас хочу любить мужчин!

– О-о, Фейга хочет замуж! Вы слышали последнюю новость? Фейге нужен мужчина. С хорошим органом. Девочки, готовьтесь: скоро будет хупа. Фейга, надеюсь, ты меня тоже пригласишь на свадьбу? – спрашивает ее женщина по имени Сима.

Крупная, как слон, с очень распухшими ногами из-за нарушения работы эндокринных желез, Сима еще относительно молода – ей нет семидесяти. Она совершенно одинока: муж умер, дочка давно живет в Австралии. Покряхтывая, Сима ходит по залу, уперев руку в широкую поясницу. Шаркает по полу туфлями, разрезанными сверху, чтоб их можно было как-то натянуть на распухшие ноги.

– За кого же мы выдадим Фейгу замуж? Рива, у тебя нет приличного парня для Фейги? Сура, а у тебя? Я знаю: мы ее выдадим за Ицика, – Сима подходит к одному старичку в ермолке на лысой голове.

Ицик сидит на стуле, безучастными, совершенно пустыми глазами смотрит перед собой. Его уже кормят с ложечки.

– Ицик, у меня есть для тебя невеста. Тебе нравится Фейга? – спрашивает Сима, кладя свою лапу на плечико Ицика. – Ты согласен? Вот и договорились. Только смотри, храни ей верность и не изменяй, – хохотнув, Сима отходит от Ицика. – Боже, здесь все сумасшедшие. Я скоро сама стану сумасшедшей. Нужно бежать отсюда, бежать...