Ей совсем недавно исполнилось восемнадцать. Алиса подозревала, что в таком возрасте ее сверстницы либо переоценивают свои возможности как женщины, либо, наоборот, недооценивают себя. Сама девушка, как ей казалось, больше тяготела ко второму варианту. Дома Алисе редко удавалось остаться наедине, одиночество в последнее время она вообще почитала за счастье, подарок судьбы, Божью благодать.

Правда, когда провалила экзамены, с этим стало чуть полегче. Мать с самого утра уходила на базар, где стояла шесть дней в неделю, кроме понедельника, получая от хозяина контейнера с некрасивой женской обувью деньги — процент от реализации. Ассортимент, которым она торговала, поражал убогостью и безвкусием даже в наше время, когда народ перестал покупать что попало, активно используя возможность выбирать. Но мама, чья зарплата прямо зависела от проданного за день, все же имела что-то благодаря резиновым и войлочным тапочкам.

Прочую обувь хозяин периодически объявлял акционной. На сладкие слова «акция» и «скидка» покупались сельские жительницы средних лет, ведь больше эта очевидная обувная дрянь никого не привлекала. Алиса однажды не удержалась, спросила у матери, где хозяин берет такой ужас, летящий на крыльях ночи. В ответ мама лишь пожала плечами, невольно покосившись на свою обувку: на ногах носила то же, чем торговала, добрый хозяин позволял иногда заплатить всего половину суммы или вообще мог подарить пару на выбор. Но что касается тапочек всех размеров, расцветок и калибров, то здесь товар пользовался активным спросом. Дело в том, что тапки регулярно поставлял хозяину на лоток некий част ник, клепавший их чуть ли не с помощью конторского клея, войлока, кусков пластмассы и резины.

Подобная домашняя обувка брала вызывающей простотой и не менее вызывающей дешевизной. С маминых слов, тапки брали чаще всего постоянные покупатели. Их ценили за одноразовость: уже через три недели, максимум месяц, новинка приходила в негодность, и ее не жалко было выбрасывать: чашка кофе в любом из центральных городских кафетериев стоила либо столько же, либо чуть дороже. Потому людям, особенно живущим в частном секторе, не жаль было «убивать» такие тапки. Ведь если заплатишь дороже, становишься рабом не только тапочек — вещей как таковых. Дешевая обувка, которая приходила в негодность после пятого или, если повезет, десятого использования, выполняла очень важную социальную функцию: избавляла людей от рабства, отучивала дрожать над каждым порванным носком или чулком, приучала к мысли, что все вокруг на самом деле не более чем мусор. Вот так люди покупали заведомое барахло, а мама Алисы имела с этого от семидесяти до ста двадцати гривен в день.

На жизнь не жаловалась — это не имело смысла. Не получив даже законченного среднего образования, мама сперва работала в родном колхозе. После, выскочив замуж, перебралась в город, где устроилась рабочей на насосный завод. Отец сначала просто пил, потом бросил семью и продолжал пить, после («Неожиданно даже для самого себя», — подумала Алиса) бросил пить, перебрался подальше от города, в одно из отдаленных сел, женился там, и однажды его, трезвого, сбила машина, когда ехал ночью на велосипеде. Мама же держалась за официальное рабочее место до последнего, даже когда не платили. Но переместилась на базар после того, как пошли ничем не подкрепленные слухи: завод якобы выкупили и новый владелец хочет, чтобы у всех работников, включая уборщицу, было высшее техническое образование. Кто пустил такую «утку», ни мама, ни тем более Алиса представления не имели. Только мать сочла это даже большим издевательством, чем невыплата заработной платы, и уволилась.

Работу на базаре сыскала на удивление легко — плохой обувью никто торговать не хотел. Новый хозяин официальным трудоустройством решил отчасти компенсировать женщине мизерный заработок. И мама, так и не поняв до конца, какую же роль теперь в стране играет стаж и наличие трудовой книжки, все же решила: пусть хотя бы так, хоть какая-то легализация. Конечно же, Алисе и ее младшему брату рано постаревшая женщина не желала подобной жизни и судьбы.

Итак, об одиночестве. Еще этой весной девушка ходила в школу, после забирала младшего братика Кольку, кормила его, делала с ним уроки и фактически заменяла мать, а летом проводила с мальчишкой все каникулы, чтобы не предоставлять парня самому себе. Вместе они собирали березовый сок, лесные ягоды, и это давало семье некоторое финансовое подспорье. С началом нового учебного года братик уходил в школу, мать — торговать тапочками, Алиса же оставалась дома наедине с собой. Потому могла раздеться до трусиков, а когда и наголо, встать перед старым трюмо, посмотреть на себя в полный рост в зеркало, оценить свои физические данные и сделать в полной тишине маленькой квартиры тот единственный вывод, которого не избежать.

Да, она красива. Не писаная красавица, не бомба, не кинозвезда — это была спокойная славянская красота, та, что могла дать и даже дававшая нужный эффект только на конкурсах красавиц. Когда не нужно никого из себя изображать, ничего из себя строить, ничего с собой де лать — просто привести лицо в порядок, подобрать нужное платье, удачный купальник, подчеркивающий все, что положено в таких случаях, — и выйти на публику, показаться, как говорится, во всей красе.

Дальше Алиса пойти просто не могла. Как бы ни было стыдно и неприятно восемнадцатилетней девушке это признавать, она все-таки отдавала себе отчет: к внешности обязательно следует приложить хотя бы некое подобие интеллекта. Алиса не идеализировала Валентину Ворон, особенно после той противной истории с детским кастингом. У девушки даже иногда шевелилась черная мыслишка: вот ни пропали бы тогда деньги, ни решилась бы она сдуру помогать двоюродной сестричке, может, собственная жизнь сейчас бы и наладилась. Правда, мысль эту она зло прогоняла: нечего винить маму Валю, та последние тысячи силой не отнимала. Вернуть не получилось, так что же, вешаться теперь, травиться? Не дождетесь. Однако же, отметив про себя слабые, как ей казалось, стороны владелицы «Глянца», Алиса признавала: Валентина Ворон красавицей в «глянцевом» смысле не родилась, но сумела ею стать, приложив к внешности другие данные. Возможно, выдающимся интеллектом мама Валя и не отличалась. Между тем старательности и профессиональных талантов ей определенно было не занимать.

Да, мыслила Валентина Павловна прямолинейно. Не искала новых путей, делая свой выбор в пользу проверенных ходов и давно работающих шаблонов. Не предлагала никому ничего нового, зато прекрасно знала: старое забывать ни в коем случае нельзя. В конце концов, заметная, откровенно неприкрытая стандартность мышления опиралась на большой профессиональный опыт. Госпожа Ворон знала, что нужно заказчику от модели.

И четко представляла себе, от какой из девушек реальнее всего добиться выполнения ясно поставленной задачи. В конце концов, она сама должна предложить заказчику такую картинку, которую он хотел увидеть. Учитывая, что большинство этих господ — люди с еще меньшей фантазией, обычно работа принималась на «ура» и другие варианты просто не рассматривались.

Однако это отнюдь не значило, что Валентина собиралась халтурить. Наоборот, хозяйка «Глянца» старалась выжать из подопечных тот максимум, на который способна каждая из них. Она имела чувство вкуса, стиля — не утонченное, на ремесленном уровне, но, как оказалось, вполне достаточное, чтобы понять, кто на что годится. И девушка Алиса ни в одну из схем Валентины Ворон не вписывалась. Как-то в сердцах она бросила своей модели, когда они остались наедине: — Вот не угадала я с тобой, девочка…

— Почему? — настороженно спросила та.

— Потому… Красивая, личико на месте, все остальное в норме. Ты… как бы лучше… точнее…

— Ладно, мама Валя, как есть, так и говорите.

— Тогда не обижайся: красивая, но… не талантливая. Вот, сказала.

— Почему? — Алиса даже не старалась скрыть обиду, хотя никогда не хотела выглядеть ни в чьих глазах обиженной дурочкой.