У таких людей, решила для себя Валентина, нет цели. Ни общей, ни личной. Они просто живут под одной крышей, ежедневно выполняют скучную, однообразную работу, делают вид, что радуются праздникам, а неудач с ними не случается только потому, что такие просто не могут себе представить, какая она — госпожа Удача. Каждый считает, что жизнь удалась, ибо они просыпаются утром первого января каждого года с одной и той же мыслью:

«Ну вот, пережили, все опять повторится сначала».

Единственное, что способно хоть как-то оживить людей, подобных тетке, оттеснившей Валентину в угол, — их дети. Точнее, будущее детей, еще туманное, но уж наверняка не такое, каким является настоящее родителей. Понимая на подсознательном уровне, что живут не так , что какая-то, несомненно, важная мечта не сбылась, люди, к категории которых относится и эта женщина, готовы идти на все, лишь бы дать некий призрачный, эфемерный, прозрачный, словно канифас, шанс выйти хоть куда-нибудь.

— Возьмите, — негромко проговорила женщина, стараясь сунуть прямо в руку Валентины картонную папку.

Действовала на ощупь, ведь надо было при этом оглядываться по сторонам, посматривать, как бы никто из собравшихся не углядел маневра и не призвал к ответу. Ишь, ушлая какая! Все стоят, парятся в фойе Дворца культуры. Самопровозглашенные активисты следят за порядком в общей очереди, от шума и гама гудит голова, и дети, в основном девочки, устали так же, как их родители, преимущественно мамы. И это — первый из двух дней: больше времени для отбора подходящих кандидатур у госпожи Ворон не было, многим пришлось отказывать прямо в телефонном режиме, ссылаясь на нехватку времени и мест, и как раз они-то примчались в числе первых, захватив все подступы к актовому залу. С ходу завертев неразбериху со списками, беря наглостью, напором, горлом, «десантницы» — так окрестили их возмущенные «списочницы» — споро установили свои правила. Валентина сперва попыталась вмешаться, но быстро поняла: смысла нет совершенно. За пределами актового зала началась своя, достаточно жесткая игра на выживание, и такой расклад госпоже Ворон даже где-то понравился: в конце концов, она тоже чуть ли не зубами прогрызала дорогу вперед, так что пускай, в самом деле, и здесь выживает сильнейший. У таких, кстати, чаще всего таланту больше, чем у слабеньких, молчаливых, ждущих, когда сильные мира сего соизволят его, такого всего из себя талантливого, заметить.

Потому Валентина несказанно удивилась, столкнувшись с женщиной, с виду немолодой, точнее, не похожей на мать четырнадцатилетней девочки, умудрившейся проскользнуть через служебный вход и перехватить ее на пути в уборную. Собственно говоря, не зов природы, а срочная, какая-то болезненная потребность пусть даже в коротком отдыхе принудили Валентину объявить перерыв на пятнадцать минут. Хотелось больше, но госпожа Ворон решила держаться до конца: эта музыка не будет вечной, два дня по двенадцать часов продержаться, чистые сутки — подумаешь, бывало хуже. Вышла в дверь — а тут эта… Как же ее…

— Вас как зовут? — спросила Валентина, чуть ли не силой отталкивая от себя упорную руку с папкой.

— Людмила… Петровна, — дыхание женщины вдруг участилось, она смущенно отступила на шаг, оставив попытки всучить Валентине папку. — Люда.

— Послушайте, Людмила… Люда… Вы… Ваша дочка…

— Моя дочка, — кивнула женщина. — Это ее рисунки.

Возьмите, она собрала здесь за два класса.

— Зачем мне рисунки? — не поняла госпожа Ворон.

— Они в школе висели, на стенках. В коридоре. Когда разные выставки бывали, тематические. На разные темы. Про мир, про Украину, про маму. На тему Чернобыля даже есть. Задают же такое детям… Я сначала… Потом подумала: «Чего ж, пусть знают…» Ее рисунки посылали и на конкурсы…

— Людмила, погодите, — остановила словесный поток Валентина. — Хорошо, что девочка талантливая.

Только рисунки мне ее зачем?

— А чтобы вы лишний раз увидели, какая она талантливая! И ее надо обязательно взять в Киев!

Сейчас Валентине Ворон стало немножко стыдно за себя. Невольно общаясь с этой настойчивой женщиной, она на самом-то деле просто тянула время и заговаривала зубы. Ведь совершенно, хоть убей, не понимала, о какой из десятков талантливых девочек идет речь. Людмилу же видела вообще впервые: родители присутствуют в зале, только госпожу Ворон они абсолютно не интересуют.

— Мы не на выставку художественную едем, — отрезала она. — Рисунки — хорошо, но заберите. Не пригодятся.

— Кто его знает… Пусть возьмет на всякий случай.

Покажет там… Что, в этом кино не нужны художники?

Нет, это невыносимо уже!

— Постойте, Люда, — заговорила Валентина, держась, как ей казалось, из последних сил. — Ваша девочка… Марина… — пальнула наугад.

— Лада, — укоризненно поправила женщина. — Ладочка, Никитюк.

Точно. Лада Никитюк. Теперь госпожа Ворон поняла, о ком речь, — имя у девочки запоминающееся. Как и внешность… к сожалению.

— Конечно, простите. Лада Никитюк, разумеется да.

Поймите, тут голова кругом с этим всем…

— Я понимаю, понимаю вас, — согласно закивала Людмила. — С нами… с ними всеми разве углядишь. У нас, может, времени мало было, Ладочка не все показала. В школе говорят учителя: девочка медленно раскрывается. Как такое может быть — не представляю себе. Уму непостижимо. Но вот медленно раскрывается, говорят, хоть ты тресни. Не хотите рисунки — мы подождем, вы еще потом посмотрите. Мы там посидим, на улице, сколько надо. Погода ничего, хорошая, тепло… Жарко даже…

— Жарко, — охотно согласилась Валентина. — Для нашей Волыни как-то уж слишком. Давно такой погоды не было. Синоптики обещают дальше из года в год жаркое лето. Глобальное потепление, говорят.

— Бог с ним, то природа, — отмахнулась Людмила. — Вы про Ладочку, мама Валя…

От неожиданности ее даже передернуло.

— Почему вдруг мама?

— Вас так все между собой называют, — призналась Людмила. — Вы же для нас всех, для деточек наших талантливых… Прямо мама, серьезно.

— Я кое-кому там сама в дочери гожусь. Но вообще-то, в сестры, старшие или младшие. Вы так сразу «мама».

Неловко.

— Ничего. Вы правильное дело делаете. Вот, для Ладочки моей…

— Постойте, — жестом остановила ее госпожа Ворон, понимая: этого разговора все равно не избежать, так уж лучше сразу, без антимоний. — Ваша девочка очень хорошая. Правда, талантливая, поет-танцует, смелая, сама подготовила программу, старалась…

— Да-да, надо же уложиться, времени немного. Она и придумала, как себя показать всю, во всей красе.

— Показала, — честно призналась Валентина. — Мне понравилось.

— Правда? — в глазах Людмилы блеснул огонек надежды.

— Я не обманываю вас. У вас растет талантливая дочь, Люда. Вы не оставляйте этого так, развивайте. Она не пропадет, как мне кажется. Здесь многие из тех, кого привезли, с вашей девочкой рядом не стояли.

— Так значит… — огонек загорелся сильнее.

— Нет… — Мысленно Валентина проклинала себя за подобный вердикт.

Огонек погас.

— Почему — нет? Вы меня успокаиваете, когда нахваливаете Ладочку?

— Нет, Людмила. Не успокаиваю. Говорю чистейшую правду и очень советую развивать девочку дальше.

— И все-таки — нет?

— Нет, — повторила госпожа Ворон. — Там, куда мы собрались… Куда я повезу детей, где станут их смотреть… В общем, там другие критерии отбора. Может, у Лады вашей это с возрастом наладится… — Она наконец-то решилась, провела рукой перед своим лицом: — Внешность, дорогая моя Людочка. Личико. Там, куда мы едем, отбирают не тех, кто талантлив, а тех, кого не стыдно показать по телевизору или даже в кино. Красивых детей… Девочек, мальчиков… Не угловатых, не худых, нестандартная внешность там никого не волнует.

— Ах, ты… — выдохнула Людмила. — Моя Ладочка, значит, некрасивая? Страшненькая вам всем, да?

— Она нестандартна, — объяснила, как могла, Валентина. — Стандарты не я придумала, не я устанавливаю. И поверьте моему опыту, лучше вы пойдете домой сейчас, чем вас отправят из Киева. Меня еще спросят, кого привезла…