— Нет, иначе не думала, — призналась Джин, благодарно сжав его пальцы, невзирая на боль. — Просто не ожидала.

— Я рад, что удивил тебя.

— Шахриар, твое решение глупо, и я приехал, чтобы убедить тебя изменить его. — Полковник аль-Балами отхлебнул из камарбарика (традиционного иранского стаканчика, напоминающего барышню с узкой талией) глоток крепкого, вишневого цвета чая и снова поставил его на фарфоровое блюдце с голубым цветочным орнаментом. Взял из стеклянной вазочки большой кусок сахара, отколотый от сдобренной ароматическими эссенциями сахарной головы, шумно пососал его. Опять снял с блюдца камарбарик, поднес его к пузатому медному самовару, украшенному продавленной на смоляной базе иранской чеканкой «калямзани», гордостью местных жестянщиков, долил ароматного чая. — Ты должен подумать о своем будущем, — продолжил наставительно. — Мы ведь с тобой ровесники, Шахриар. В восемьдесят третьем году вместе, помнится, начинали, только я уже полковник, а ты всё еще в капитанах ходишь…

Мужчины сидели за столиком на территории миссии Красного Креста, неподалеку от бассейна и прямо под окнами комнаты Джин. Между стеной и столиком высилась старинная башня-«кондиционер» — такие в Иране издавна возводились для охлаждения воздуха в помещениях. Башня была сложена из старинного кирпича и достигала в высоту метров двадцати. Её простая и одновременно гениальная конструкция тоже, как и древний свинцовый водопровод, представляла интерес для ЮНЕСКО, поэтому башня также считалась неприкосновенным историческим артефактом.

По прибытии в Исфахан Джин, конечно же, не преминула поинтересоваться у местных жителей устройством этой башни. И выяснила, что в жару по воздуховодам, находящимся внутри башни, воздушный поток устремлялся вниз, к тому самому бассейну, который функционировал по сей день, а уж от него прохлада распространялась по всем жилым помещениям. Теперь, конечно, необходимость в башне отпала: её с успехом заменили современные кондиционеры. Но она по-прежнему заботливо оберегалась как памятник архитектуры, тем более что после многочисленных природных катаклизмов вроде землетрясений и наводнений неразрушенных башен, аналогичных этой, в Исфахане осталось не так уж много.

— Сказать по правде, ты не очень-то и старался преуспеть в карьере, Шахриар, я же видел, — продолжал между тем аль-Балами. — Да, конечно, ты не участвовал в революции, имеешь — вкупе с буржуазным происхождением — подмоченное прошлое, и поэтому поначалу тебе попросту вставляли палки в колеса. Но ты ведь и сам, согласись, не шибко-то рвался послужить новым властям, а? Не рыл землю, как я. Да чего уж там говорить: даже в школу контрразведчиков — и то это я тебя засунул, чтобы хоть как-то продвинуть по службе! А теперь вот тебе предоставляется уникальный шанс наверстать упущенное, но ты почему-то нос воротишь. Подумай сам, Шахриар, — аль-Балами наклонился к молча курившему и так и не притронувшемуся к чаю Лахути, — тебе скоро уже пятьдесят, и на этом всё — конец! Полная выслуга и пенсия. Ну так уйди хоть на пенсию в приличном звании полковника, чтобы не стыдно было перед родственниками! У полковника и деньги совсем другие, чем у майора Корпуса исламских стражей, и отношение к нему другое. А у тебя ведь четверо сыновей, их и растить, и на что-то содержать надо! Да и жена, раз ты послал ей «отстранение», потребует теперь с тебя немалую сумму… Что хоть с тобой стряслось-то, Шахриар? Разумом ты, что ли, помутился?.. Объясни, я не понимаю тебя…

Джин отвлеклась от компьютера, вышла из-за стола, подошла к окну. За два минувших дня её состояние заметно улучшилось. Инъекции все-таки подействовали: температура спала, выпадение волос прекратилось. Однако разбросанные по всему телу синяки выглядели действительно ужасно, и Джин едва ли не впервые в жизни прониклась благодарностью к длинной и наглухо закрытой исламской женской одежде.

— Я не понимаю тебя, Шахриар, — повторил аль-Балами и, чиркнув зажигалкой, закурил сигарету. — Узнав, что ты отказываешься от звания и поездки в Хамадан, я тотчас бросил все свои дела и примчался из Тегерана сюда, чтобы поговорить с тобой и выяснить, какая муха тебя укусила. Мне даже подумать страшно, что ты можешь одним неверным поступком перечеркнуть всё свое прошлое — двадцать пять лет службы! — да и будущее тоже. Ну да, я понимаю, обид у тебя накопилось немало: оттирали из-за происхождения, относились не всегда справедливо, незаслуженно пропускали вперед юнцов со связями… Но стоит ли из-за всего этого перечеркивать свою жизнь, Шахриар?

Прозрачная белая занавеска на окне слабо шевелилась струйками набегавшего с гор прохладного ветерка. Окрестные холмы тонули в голубоватой вечерней дымке. За рекой, на усаженном апельсиновыми садами берегу, у подножия одного из холмов желтая пятнистая олениха жевала початки кукурузы, оставшиеся по чьему-то недосмотру на уже убранном поле. Подле нее, смешно переступая длинными неуклюжими ногами, крутился олененок с начавшими пробиваться на голове рожками.

— Ну что ты молчишь, Шахриар? — Аль-Балами явно начинал терять терпение. — Ты мне что-нибудь объяснишь, или я зря тащился сюда из Тегерана? Думаешь, мне там заняться нечем? Просто наша дружба с тобой всегда значила для меня очень много, и теперь я считаю своим долгом оказать тебе поддержку, помочь. Вот зачем, объясни мне на милость, тебе потребовался развод? Разонравилась жена? Возьми другую! Да хоть сразу четырех возьми, раз законом разрешается! Не хочешь тратиться на их содержание? Тоже не проблема! Тебе ли не знать, что для офицеров стражи и государственных чиновников в стране существуют специальные пикантные заведения с девушками на любой вкус? Хоть с местными, хоть с афганками, хоть с таджичками… да с какими хочешь! Достаточно оформить в кассе временный брак, заплатить за него, и дальше можешь развлекаться, как и сколько пожелаешь. Я, кстати, недавно оторвался в одном из таких заведений сразу с тремя таджичками. Ох, что они со мной вытворяли, ты бы видел! — он откинулся на спинку стула и разразился каким-то неприятным, дробным смехом. — А одна из них, представь, была беременная, причем на большом сроке. Но ощущения от совокупления с беременной женщиной, я тебе скажу, непередаваемые! Да она чуть не порвала меня на части — так меня хотела!..

«Вот она, восхваляемая в каждой речи Ахмадинежада исламская чистота, — с горечью подумала Джин, стоя за занавеской и слыша излияния тегеранского гостя. — Вот они, провозглашенные Хомейни высокие нравственные ценности в исламском обществе, святость брачных уз и нерушимость клятв перед Аллахом. Вот оно, уважение к женщине, пропагандируемое на Западе некоторыми соотечественниками — почитателями Востока в целом и Ирана в частности. Кто они, эти несчастные девушки из „специальных пикантных заведений“, если не сексуальные рабыни, нелегально привезенные из других стран? Абсолютно бесправные, забитые, больные душой, а то и телом. Вот они — лицемерие и ханжество великой революции, при которой власть имущим дозволено всё, а остальным не дано права даже вскользь заикнуться о своих проблемах. Разве эти девушки сравнятся с нашими, западными проститутками, которые, если потребуется, могут и забастовку устроить, ибо обладают статусом полноправных граждан. И никто не станет тыкать в них пальцем, поскольку все понимают, что их ремесло не лучше и не хуже, не легче и не труднее прочих. Но при этом Тегеран осуждает западный образ жизни, называя его развратным и растлевающим души, а сам, пользуясь закрытостью страны и отсутствием свободного доступа в нее правозащитных организаций, практикует сексуальное рабство для избранных…»

— Ты никогда не пробовал с беременной? Жена не в счет, конечно же… — хихикнул аль-Балами. — Шахриар, а ты помнишь, как мы с тобой однажды вдвоем ту таджичку с косичками пользовали? Ох, и сладка была девчонка! — смачно чмокнул он губами.

— Это отвратительно, Бальтасар, — проговорил наконец Лахути, и Джин заметила, что голос его прозвучал глухо и одновременно напряженно.