— Раньше ты так не считал, дружище, — расхохотался аль-Балами. Но, обратив внимание на серьезный вид собеседника, отложил дымящуюся сигарету на блюдце и, наклонившись вперед, спросил: — А что, собственно, в моих словах тебя так возмутило?

— Отвратительно насиловать женщину, которая носит под сердцем ребенка! — повысил голос Лахути. — Если даже она пошла на это добровольно, то исключительно от нищеты и безысходности! А если её принуждают ублажать мужчин — это вдвойне отвратительно. А платить за насилие над ней отвратительнее втройне!

— Аллах всемилостивый, что я слышу?! — нарочито удивленно округлил глаза аль-Балами, вновь откинувшись на спинку стула. — И с каких это пор мы стали такими высоконравственными?! Да тебе, Шахриар, теперь прямая дорога в муллы, только знай, что они тоже позволяют себе грешить потихоньку. Не здесь ли, кстати, не в этом ли швейцарском рассаднике порока тебе сделали прививку нравственности? — он насмешливо прищурился, одновременно подозрительно сверля Лахути своими бычьими, навыкате, глазами. — Или ты тут в кого-то втрескался, а? Уж не в ту ли бровастенькую медсестру, которая меня сегодня здесь встретила? — снова захохотав, полковник от избытка эмоций стукнул ладонью по столу. — А что? Она очень даже ничего. Грубовата только, на мой взгляд, малость, но глазки быстренькие, стрелять ими умеет. Похоже, девица не промах, раз и тебя смогла «подстрелить». Потому ты и решил изношенную подстилку на новенькую поменять, а? Признавайся!..

— Оставь Марьям в покое, — нахмурился Лахути, — она здесь совершенно ни при чем. И хватит молоть ерунду. Ты и так сегодня слишком много лишнего наговорил, с неожиданной для меня стороны открылся. Видимо, карьера действительно требует от человека коренных изменений. Я не узнаю в тебе того, прежнего Бальтасара…

— Это я тебя не узнаю, мой друг! — парировал полковник. — Раньше ты был более откровенным со мной. Так кто все-таки она, твоя новая дама сердца? — не унимался он. — Тут вроде и глаз-то больше положить не на кого… Неужто сама глава миссии?! Так она же тощая и старая, ей уже лет сорок, поди! Ты с ней, кстати, поосторожнее, Шахриар, — понизил аль-Балами голос. — В лучшем случае её в самое ближайшее время вышлют из Ирана, а в худшем — в нашу тюрьму упекут. В общем, у нас есть все основания подозревать, что она…

Джин отдернула занавеску и вышла на балкон. Балами вскинул голову и тотчас замолчал, так и не закончив фразу. Быстро утратив недавний боевой пыл, почтительно привстал со стула:

— Приветствую вас, ханум.

Джин лишь молча кивнула. Лахути сидел к балкону спиной и в её сторону не повернулся. Ветер безнаказанно озоровал с его темной волнистой шевелюрой. Зажатая между двух смуглых пальцев сигарета забыто дымилась. Серый пепел, не выдержав собственной тяжести, сорвался и рухнул в чайное блюдечко. А рука при этом даже не дрогнула, словно окаменела в воздухе.

— Мы тут чай пьем, не возражаете? — Аль-Балами снова опустился на стул, но расселся уже не вольготно, как раньше, а примостился на краешке.

— Приятного аппетита, — холодно произнесла Джин.

Шахриар наконец повернулся, запрокинул голову вверх. «Зачем ты встала с постели?» — спросили его темно-карие тигриные глаза с золотым отливом. «Просто я уже соскучилась по тебе», — ответила она тоже одними лишь глазами.

Эту ночь они провели вместе. И синяки на её теле нисколько Шахриара не смущали, не говоря уже об опасности заражения, на которую он давно махнул рукой. Тело Джин до сих пор хранило жар его поцелуев и объятий, словно своей любовью он хотел усилить действие лекарств, избавить от мучительных страданий, отвоевать у смерти. И, кажется, ему это удалось: Джин чувствовала себя сейчас гораздо лучше, чем вчера. А утром даже смогла осмотреть Али Агдаши. Там тоже было чему порадоваться: борьба с полонием закончилась победой врачей. У Али полностью восстановилась правая почка, и аппарат гемодиализа ему больше не требовался. Юноша выздоравливал на радость матери и к удовлетворению всех, кто его лечил. Даже доктор Маньер позволил себе разразиться по этому поводу многословной праздничной тирадой, хотя обычно слыл молчуном и ворчуном. О Нассири и говорить нечего: он был счастлив и не скрывал этого.

— Я хотел бы поговорить с вами наедине, ханум, — неожиданно сказал, затушив сигарету и поднявшись из-за стола, аль-Балами. — Надолго вас не задержу, всего на пару минут, если позволите.

— Поднимайтесь в мой кабинет, полковник, — сухо разрешила Джин.

— Я провожу тебя, Бальтасар, — сказал Лахути, тоже вставая.

Джин заметила пробежавшую по его лицу тень тревоги.

— Не волнуйся, друг мой, я найду дорогу, — попробовал остановить его аль-Балами.

— Это моя обязанность, — проявил настойчивость капитан.

— Распространяй свои обязанности на других, Шахриар, — панибратски похлопал его по плечу гость из Тегерана.

— Господин полковник, в связи с риском радиационного заражения в нашей миссии объявлен карантин, — пришла Джин на помощь Шахриару. — Капитан Лахути покажет вам, где можно облачиться в защитный костюм.

— Защитный костюм? Радиационное заражение?! — Энтузиазма у полковника явно поубавилось. Бычьи глазки испуганно забегали, но отступать теперь было бы стыдно, и он постарался взять себя в руки. — Ах, да… Да, да, конечно. Веди, Шахриар.

Аль-Балами на цыпочках вошел в кабинет Джин, настороженно огляделся вокруг. Джин с трудом сдержала улыбку. Наверное, как и все люди, знавшие о радиации только понаслышке, полковник считал её эдаким страшным монстром, способным прятаться по углам и неожиданно, исподтишка нападать со спины. «Радиация везде и всюду, господин аль-Балами, — усмехнулась Джин мысленно, — она содержится даже в мельчайших частицах пыли, и её, как ни старайся, не разглядеть и под микроскопом».

— Присаживайтесь, полковник, — Джин указала на кресло напротив своего рабочего стола. — О чем вы желаете поговорить со мной? Если об Али Агдаши, его матери и докторе Нассири, то мы их не выдадим, пока не получим соответствующих санкций из Женевы. Я уже известила вашу службу об этом.

— Да, да, я в курсе, ханум, — аль-Балами осторожно опустился на краешек кресла. В защитном фартуке и предохранительной маске он чувствовал себя явно скованно, и от всей его былой самоуверенности не осталось и следа.

— Тогда о чем же пойдет наш разговор? — Джин повела плечом, выказывая нетерпение. — Кстати, чем быстрее он закончится, полковник, тем меньше времени вы проведете в зараженном помещении и, следовательно, тем больше у вас будет шансов сохранить здоровье.

Джин доставляло удовольствие пугать незваного гостя радиацией, хотя она и понимала, что поступает нечестно. Помещение отнюдь не было заразным, его постоянно обрабатывали, да и она сама уже избавилась от острых проявлений лучевой болезни, так что могла контактировать со здоровыми людьми без всякого риска для них. Но полковнику и в голову не приходило проанализировать лежащую на поверхности ситуацию, поэтому в выпученных под защитной маской бычьих глазах читался откровенный страх.

— Я хочу поговорить с вами о начальнике вашей охраны, ханум, — выдавил он наконец из себя. И добавил, понизив голос: — О капитане Лахути. — В ответ на недоуменный взгляд хозяйки кабинета пояснил: — Вы не должны удерживать его здесь, ханум. Я не знаю, какие между вами сложились отношения, но решение Шахриара отказаться от звания майора и назначения в Хамадан выглядит чистейшим безумием! Другого шанса продвинуться по службе у него не будет, ведь ему уже сорок семь лет. До отправки в отставку осталось всего три года. А у него четверо сыновей и старые родители, ханум. На что он станет содержать их, если покинет службу всего лишь в звании майора? Поверьте мне, его старому другу: если он откажется от нового назначения, то обречет себя и своих детей на нищету!

— Почему вы говорите об этом мне, полковник? — нахмурилась Джин. — Капитан Лахути — взрослый человек, и сам волен распоряжаться своей судьбой. А на последнее его решение, возможно, повлияли какие-то личные причины, но мне о них ничего не известно.