— На самом деле я пришел сказать тебе, что отказался от перевода, — признался он неожиданно. — И даже готов остаться в прежнем звании.

— Отказался?! — вновь повернулась к нему Джин. — А как же… дом для жены?

— Одно другому не метает, — пожал плечами Шахриар. — Обещание я сдержу: собственный дом у нее будет. Просто, возможно, ей придется подождать чуть дольше, а мне — какое-то время пожить чуть скромнее.

— Но почему ты решил отказаться от перевода на другой объект и, соответственно, от повышения по службе?! Надеюсь, такая жертва принесена не ради меня? Ведь я же честно предупредила, что никогда не останусь в Иране. — Джин попыталась поймать его взгляд, её веки дергались от волнения.

— Ради того, чтобы быть честным с самим собой, — твердо ответил Лахути, к сам открыто посмотрел ей в глаза. — Я не хочу больше жить так, как жил раньше, но и изменить ничего не могу. Разве что развестись с женой. Это оказалось проще, чем я думал. А вот с работой сложнее. Потому что я не умею делать ничего другого, кроме как служить в контрразведке. В университете я не доучился, диплом архитектора не получил, по специальности никогда толком не работал — ни одного здания, как мечтал когда-то, так и не построил. Так что придется мне служить в Корпусе стражей вплоть до самой отставки. Но зато хотя бы дома, наедине с собой, я теперь буду спокоен. Буду знать, что никого не обманываю. Знаешь, Аматула, а я ведь даже чуть-чуть завидую Нассири, — грустно улыбнулся он. — Ты теперь наверняка заберешь его с собой, он обоснуется в какой-нибудь французской клинике, ваш Красный Крест окажет ему всяческую поддержку, и у Сухраба начнется совсем другая жизнь. А я, не имея ни одной приличной мирной профессии, не нужен никакой другой стране, кроме своей. Поэтому мне придется остаться здесь и довольствоваться одними лишь воспоминаниями о тебе. И мысленно благодарить тебя за то, что хотя бы раз ты позволила мне себя любить…

Джин вздрогнула и инстинктивно, забыв о болезни, сжала пальцы поврежденной руки, но, тотчас почувствовав резкую боль, поморщилась, с трудом подавив стон.

— Ты бы тоже хотел отправиться со мной во Францию? — спросила тихо.

— Нет, — отрицательно покачал головой Шахриар. — Сухрабу проще: он врач, и его клятва — лечить людей в любых обстоятельствах — во всех странах мира звучит одинаково. Я же — офицер контрразведки и присягал на верность своей стране и своему народу. Нет, Аматула, я никуда отсюда не уеду. С моей стороны это было бы предательством. А я не хочу становиться предателем. Даже ради того, чтобы, всегда быть рядом с любимой женщиной. К тому же я знаю, что на Западе к перебежчикам относятся крайне негативно. Так что лучше уж я останусь в Иране. Но буду помнить тебя всю жизнь, обещаю. Никто не сможет мне тебя заменить.

От волнения у Джин запершило в горле, и она, закашлявшись, поднесла забинтованную ладонь ко рту. Шахриар осторожно припал к повязке губами.

— Шахриар! Что ты делаешь?! — чересчур резко высвободив руку, Джин снова ощутила острую боль. И еще ей вдруг подумалось, что Лахути делает это намеренно — чтобы заразиться и, возможно, умереть. Из-за безысходности, например… От таких мыслей Джин стало не по себе. Сначала её обожгло чувство вины за то, что она невольно разбила ему сердце, а потом — чувство стыда за то, что обманывала и продолжает обманывать. — Умоляю тебя, Шахриар, — попросила жалобно, — не прикасайся ко мне! Это опасно!

— А я и хочу заболеть, чтобы разделить с тобой всё. — («О боже, значит, я все-таки не ошиблась!») — Не только счастье, равного которому я не испытывал никогда и ни с кем прежде, но и страдания. Я готов принять все твои мучения на себя.

— Это просто безумие, Шахриар! Ты пугаешь меня! — отстранилась от него Джин. И спросила, желая поскорее сменить тему: — Кстати, а ты уже сообщил командованию, что собираешься отказаться от назначения?

— Нет еще, — признался капитан. — Но рапорт уже приготовил и готов выслать в Тегеран в любой момент. Просто решил сначала спросить у тебя: хочешь ли ты, чтобы я остался рядом с тобой хотя бы до твоего отъезда отсюда? Если не хочешь, я не стану отправлять рапорт и сразу уеду.

— Ты предлагаешь мне сделать выбор за тебя?

— Просто скажи, что думаешь. Не бойся сказать правду. Ответь как женщина, а не как агент западных спецслужб.

Последняя фраза Шахриара заставила Джин буквально оцепенеть от неожиданности.

— Почему ты назвал меня «агентом западных спецслужб»? — спросила она нарочито равнодушно после довольно продолжительной паузы.

— Ты не тот человек, за которого себя выдаешь, и я уже говорил тебе об этом. И ты не просто врач. Поневоле наблюдая за тобой, я пришел к выводу, что ты имеешь отношение к западным спецслужбам. Скорее всего к американским, — добавил он невозмутимо.

— На чем основан твой вывод? — заинтриговано вскинула брови Джин.

— О, исходных данных у меня набралось много, — улыбнулся Шахриар. — И то, как ты сумела организовать передачу образцов полония своему руководству, и то, как ты поддерживаешь с ним связь. У тебя есть секретные каналы, Аматула, и мы, безусловно, могли бы обнаружить их, если бы Тегеран принял решение пойти на открытый конфликт. Но мы пока не готовы к такому конфликту — поддержка международных союзников очень важна для нас сейчас. Однако всё это политика, а я спрашиваю тебя как женщину: ты хочешь, чтобы я остался здесь с тобой? Или теперь, когда я признался, что догадался о твоей двойной игре, ты предпочтешь поскорее избавиться от меня, от моего нежелательного постоянного присутствия рядом? Скажи правду, я не обижусь. И еще, пожалуйста, назови мне свое настоящее имя. Не хочу узнать имя женщины, которую люблю, от своих тегеранских начальников.

Джин снова оторопела и несколько мгновений молчала, глядя перед собой. Столь открытого призыва к откровенности она не ожидала. Да и кто бы позволил ей быть откровенной? Каким бы метаморфозам ни подвергались её чувства, она должна всячески поддерживать и охранять свою легенду. Разумеется, Джин никоим образом не считала признания Шахриара провокацией: никакой контрразведчик-провокатор, будь он хоть трижды законопослушным и исполнительным, не стал бы целовать зараженную радиацией женщину, рискуя навлечь на себя аналогичное заболевание. Всегда можно найти жесты попроще — пусть менее убедительные, зато не столь опасные. Поцелуй же Шахриара, связанный со смертельным риском для жизни, окончательно убедил Джин в искренности его чувств к ней.

Слова и поступки капитана Лахути не могли оставить Джин равнодушной. Признаться, она не ожидала, что он может так сильно в нее влюбиться. Чай, не юноша давно. Не двадцать и даже не тридцать лет, а целых сорок семь уже, и виски почти седые… Что это? Бес в ребро? Кризис среднего возраста? Воспоминание о молодости? Тоска о той первой, очень давней любви, с которой пришлось расстаться из-за революции? Или все-таки это она сама, даже не заметив, разожгла в нем пламя любви, которое теперь не знает, как затушить? И ведь если разрешит ему сейчас остаться с ней, это пламя точно погасить не удастся — оно будет разгораться с каждым днем всё ярче. Значит, нужно расстаться.

Расстаться?! Джин вдруг с удивлением осознала, что совершенно не хочет, чтобы Шахриар исчез из её жизни. О, никакое тегеранское руководство, даже самое сверхгениальное, не смогло бы придумать такой капкан! Не смогло бы столь хитроумно раскинуть любовную сеть, ибо рациональному мышлению подобное действо не подвластно. Так можно запутаться только лично и добровольно, собственными душой и сердцем. Зачем, ну зачем она согласилась на близость с Шахриаром здесь, в этой комнате, совсем недавно? От этой близости его страсть лишь сильнее разгорелась. Джин-то надеялась, что он, удовлетворившись побочной любовной интрижкой, успокоится и снова вернется к жене и семье, однако ошиблась. Лахути оказался честнее и благороднее, чем она ожидала. Но именно из-за этих своих честности и благородства он теперь не станет закрывать глаза на её шпионскую деятельность. Он никогда не предаст свою страну. Да и было бы странно, если бы такой человек, как он, мог предать…