— Не преувеличивай, Аматула. Просто я сказал тебе не всю правду. Так будет точнее. — Он снял с нее платок, выдернул скреплявшую волосы шпильку, и те, обрадовавшись свободе, пышными каштановыми ручьями заструились по плечам. — Ты и сейчас-то не совсем здорова, а в тот день и вовсе чувствовала себя прескверно, вот я и не стал усугублять твою болезнь лишним волнением. Но как, кстати, ты догадалась? Не думаю, что аль-Балами сам проговорился, он крепкий орешек. Неужто действительно только по ухмылкам?

— Не только. Еще по взглядам, интонациям, жестам… Не знаю, как объяснить тебе это. Считай, просто почувствовала. На интуитивном уровне. — Джин тревожно взглянула на капитана. — Шахриар, неужели нельзя ничего изменить? Ведь если даже я сейчас позвоню в отель «Шах Аббас» и скажу полковнику аль-Балами, что никакого письма он от меня не дождется, это ничего не решит, так? Твои начальники придумают что-то еще, чтобы выманить тебя в Тегеран. Не исключено даже, что какую-нибудь провокацию… А то и вовсе подошлют убийцу. Аль-Балами сам намекнул мне, что офицерам стражи отступничества не прощают. И что в случае несогласия с режимом им никто не позволит добровольно уйти со службы, сменить профессию и тем более эмигрировать. Нет, их попросту убирают. Это так, Шахриар?

— Так, — не стал отпираться Лахути. — Скорее всего именно такой конец меня и ждет. Но тебя это не должно волновать, Аматула. К тому времени ты будешь уже далеко, в Швейцарии или во Франции.

— Как ты можешь спокойно говорить об этом?! — возмущенно воскликнула Джин. — Нет, нельзя мириться с участью, уготованной тебе кем-то, а не Аллахом! Тебе надо бежать, Шахриар!

— Куда? — криво усмехнулся он и присел перед ней на угол стола.

— В Ирак хотя бы! — завелась Джин. — И я, кстати, могу помочь тебе в этом.

— Вот как? — вскинул брови Шахриар. — Любопытно. И каким же образом?

— У меня есть люди, которые помогут тебе незаметно перейти границу.

— Уж не тот ли это человек, которому ты заказывала изготовление отрезка свинцовой трубы? — ухмыльнулся Лахути.

— Да… — слегка растерялась Джин. — А ты… откуда знаешь? — И вдруг догадалась: — Так это ты ехал за мной в зеленой машине, когда я наведывалась к мастеру в первый раз? Да?

— Да, я, — подтвердил он с улыбкой. — Как видишь, мы тоже кое на что способны, госпожа капитан… или майор?.. американской медицинской службы.

— Тебе и это известно? — вздрогнула Джин.

— Не точно, — успокоил он её. — Просто во сне ты бормотала о чем-то по-английски, и я догадался, что ты родом из Штатов.

— Своему руководству уже доложил?

— Нет, конечно. — Лахути достал из кармана пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, закурил. — Не доложил, потому что знаю, что они с тобой сделали бы. К главе миссии Красного Креста они еще поостерегутся проявлять жестокость, изображая из себя гуманистов, а вот с американской шпионкой церемониться не станут. Тебе пришлось бы пережить много неприятных часов и дней, Аматула, прежде чем твои Госдепартамент и ЦРУ вызволили бы тебя из подвалов «Министерства информации». Нет, тебя не убили бы. Не отважились бы — кишка тонка. Наши прекрасно знают, что за гибель любого американского гражданина, не говоря уж об офицере, получат ракетно-бомбовый удар по самым чувствительным местам, а это повлечет за собой новые мятежи недовольных, хаос в стране и в конечном итоге даже крах экономики. Власть нынешних правителей Ирана и так уже висит на волоске. Общественное мнение в последнее время заметно качнулось в сторону от идеологии, насаждаемой верховным рахбаром и его муллами. Люди устали от революционной риторики, вечной борьбы с мнимыми врагами, безработицы и нищеты. Так что если бы ты даже заболела в тюрьме чем-нибудь, тебя лечили бы с удвоенным рвением: лишь бы американка не умерла ненароком! Но при этом отвратительных моральных унижений ты натерпелась бы с лихвой… А я этого не хочу, потому и не доложил о твоем настоящем происхождении.

— Зато теперь в тюрьму бросят тебя! — гневно произнесла Джин. — И ракетно-бомбового удара за твою смерть никто не нанесет! Ты этого хочешь, Шахриар?! Твои начальники не станут считаться ни с твоими прошлыми заслугами, ни с твоей жизнью!..

— Не станут, — легко согласился Лахути. — К тому же и заслуг-то у меня особых перед режимом Хомейни нет, — он стряхнул пепел с сигареты в пепельницу. — Сама видишь: в сорок семь лет всё еще хожу в капитанах. И ведь не потому, что трус или слишком берег себя… Просто слишком многое мне претило в заданиях, принимаемых к исполнению. Воспитание, наверное, не позволяло с ними мириться. Юнцы, что моложе меня, выросшие уже при Хомейни и впитавшие его учение с молоком матерей, ни перед чем не останавливались: убить — так убить, взорвать — так взорвать, оклеветать — так оклеветать… Они не задумывались, хорошо это или плохо: раз рахбар приказал, значит, хорошо и правильно. Их поколение быстро научилось не задавать лишних вопросов и потому шустро продвигалось по служебной лестнице. А я так и не научился. Признаться, я давно бы уже ушел в отставку, но, как ты сама слышала от Бальтасара, из Корпуса стражей исламской революции по собственной воле не уходят. До выслуги лет мне осталось три года, и я даже обрадовался, когда получил назначение в Исфахан. Возглавив охрану миссии Красного Креста, я должен был не столько обеспечивать вам, врачам, спокойные условия работы, сколько не допускать на территорию миссии местных жителей, чтобы те не приобщились ненароком к западным благам и не позавидовали еде, одежде и образу жизни иностранцев. Правительство Ирана на самом деле обеспокоено не числом спасенных соотечественников, пострадавших от землетрясения, а тем, что жители прилегающих к миссии районов могут вдруг разглядеть в иностранцах не чудовищ, а обыкновенных и даже красивых людей. И вдобавок добрых, смелых, готовых жертвовать собой ради спасения совершенно чужих им иранцев. И чтобы иранские женщины, не приведи Аллах, не узнали, что можно не носить хиджаб, не скрывать своего лица и чувствовать себя при этом комфортно и свободно. Словом, чтобы никто из местных жителей не увидел привлекательности свободы. Свободы в одежде, питании, поведении. Именно по этой, а не по какой-то другой причине мы оградили миссию тремя охранными кольцами, Аматула. Чтобы иранцы — по большей части неграмотные и не знающие ничего кроме Корана, да и то только из проповедей муллы, — боялись даже приблизиться к ней: ведь раз столько охраны, значит, за забором скрывается нечто ужасное. Даже некоторые мои солдаты не хотели охранять миссию: я видел в их глазах затаенный страх возможной встречи с чем-то непонятным и потому пугающим. Зато сам я, получив назначение в миссию, — Шахриар взял руку Джин, поднес к губам, поцеловал, — страшно обрадовался, что смогу снова прикоснуться к той жизни, к той культуре, которые существовали в Иране при шахе. Что смогу общаться с нормальными, адекватными и улыбчивыми людьми. В том числе с красивой американкой, — улыбнулся он ласково. — Ты ведь американка, я правильно угадал?

— Да, я американка, — тихо ответила Джин и почувствовала, что у нее словно камень с души свалился. — И мое настоящее имя — Джин, — продолжила она поток признаний. — Джин Фостер-Роджерс. Офицер медицинского корпуса армии США. И раз уж я предлагаю тебе перебраться в Ирак, на американскую базу, ты должен понимать, что это — не пустая болтовня. А из Ирака чуть позже, после недолгого срока интернирования, ты сможешь отправиться в США. И там, я уверена, в подвалах тебя держать не станут.

— В отличие от тех пленных талибов, которых пытали на базе в Гуантанамо? — саркастически усмехнулся Лахути. — Уж над ними-то, насколько мне известно, американцы поиздевались вволю.

— Во-первых, США этого и не отрицают. Во-вторых, виновные в нарушении правил содержания заключенных понесли наказание. В-третьих, пленные талибы были безжалостными террористами, лишившими жизни многих ни в чем не повинных людей, и поэтому по отношению к ним тоже были применены довольно жестокие меры…