Замужняя жизнь Нормы Джин длилась четыре года. Многочисленные биографы Богини любви оценивают эти годы по-разному, стремясь, однако, привести их к некому общему знаменателю. Одни считают, что семейство Дахерти — люди примитивные и недалекие — держало девушку взаперти, точно птичку в клетке, и с уходом Джима в плавание она наконец обрела свободу, в том числе и в выборе партнеров (по-видимому, имеются в виду те, кто пожирал ее глазами на пляже). Другие полагают, что именно в эти годы в душе женщины-девочки были посеяны первые семена «моральной вседозволенности», «нравственной раскрепощенности», «свободы любви», «неразборчивости связей» и т. п. Думаю, трудно все-таки с точностью до года определить, когда именно в нашей душе поселяются те или иные настроения, привычки, склонности или взгляды на жизнь. Мы уже имели возможность видеть, как жизнь тащила и кидала Норму Джин из стороны в сторону, словно поток щепку — случайный предмет, с которым взрослые люди игрались как дети, и притягивающий к себе внимание, и никому не нужный в одно и то же время. Эти четыре года замужества вряд ли были тут исключением. Прежде всего они не были одноцветными, как может иногда показаться. Разумеется, то было военное время. Однако события второй мировой войны, вспыхнувшей в тихоокеанском регионе катастрофой в гавайской бухте Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 года, весьма и весьма отдаленным громом донеслись до пляжей Лос-Анджелеса, неподалеку от которых (в Ван-Нюйсе, Уэствуде, на Виста дель Монте) жили Дахерти. Никакого специфически военного времени здесь не ощущалось: за исключением понятных нюансов, жизнь текла вполне мирно. Можно, конечно, вспомнить, что совсем молоденькая девушка была практически насильно выдана замуж за случайного парня — просто потому, что семьи соседствовали. Но и это обстоятельство драматично только своим принципом — самим фактом подобного замужества. В жизни же все протекало проще и спокойнее. Вряд ли Норма Джин долго и болезненно привыкала к новому для себя состоянию — во всяком случае, ни один из биографов ничего подобного не отмечает. Да и что ж тут удивительного? Пятнадцатилетняя девочка перешла в следующую приемную семью — Дахерти. (Какая она там по счету — седьмая?)

«В некотором смысле она все еще оставалась ребенком, — утверждает биограф. — Ее куклы и плюшевые животные заполняли верхние полки шкапов, ибо «так им видать, что происходит». Могу себе представить, что именно так, с этим же багажом, иногда пополнявшимся, она и прежде переезжала из семьи в семью — в зависимости от прихоти капризной Грэйс. Годы спустя она назвала свою жизнь с Джимом «пребыванием в зоопарке», но, думаю, это преувеличение, объяснимое временем, когда сороковые годы стали уже историей, (понятным) стремлением усилить впечатление о себе как о сиротке, отданной во власть грубых людей, и т. п. По многочисленным свидетельствам, все семейство Дахерти относилось к ней очень хорошо, младший брат Джима, Марион, в ней души не чаял, да и сам Джим если и не любил ее, то уж влюблен был наверняка, а главное — гордился тем, что женат на красивой девушке, что чувствуется даже в его воспоминаниях, написанных спустя годы. Семейство Дахерти было, конечно, простым, но это еще не повод называть его «зоопарком», тем более что сравнивать-то их Норме Джин было не с кем: вряд ли по уровню — и интеллектуальному, и жизненному — Дахерти уж очень отличались от остальных приемных семей, в которых девочке довелось жить. Любопытнее другое воспоминание Мэрилин: «Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мне сыграли свадьбу, довольно простую, выдав меня за Джеймса Дахерти; идея заключалась в том, что у меня должен быть свой дом и муж. Мы с мужем жили в небольшом бунгало с двориком. Я хотела закончить школу, но выяснилось, что школа и семейная жизнь несочетаемы. Мы ведь были бедны. От меня, понятное дело, требовалось считать каждую копейку».

Это свидетельство Мэрилин чрезвычайно примечательно. В свое время Чаплин, вспоминая о собственном несчастном детстве, писал: «Я не нахожу в бедности ничего привлекательного или поучительного. Она меня ничему не научила и лишь извратила мое представление о ценностях жизни…» К этим словам великого комедиографа стоит прислушаться хотя бы потому, что его семья, в отличие от Мэрилин, жила не просто в бедности — в полнейшей нищете, даже в голоде (его мать сошла с ума от голода); удивительным образом они комментируют жизненный опыт Нормы Джин, столь странно впоследствии сказавшийся на жизни взрослой Мэрилин. «Я вспоминаю, — говорила она, — чем были для тех, кого я знала, двадцать пять центов, а то и просто никель, сколько счастья приносили им десять долларов и как менялась их жизнь от какой-нибудь сотни. Я вспоминаю, как мы с моей тетушкой Грэйс дожидались в очереди перед булочной «Холмсов» возможности наполнить кошелку хлебом… Помню, как она три месяца ходила с одним стеклом в очках, потому что у нее не было пятидесяти центов, чтобы вставить второе стекло. Я помню каждый звук, каждый запах, источаемый бедностью, страх в глазах людей, терявших работу, и то, как они экономили каждый цент и вкалывали где угодно, лишь бы пережить очередную неделю».

Бедность (не говорю уж о нищете) тем и страшна, что, как на «чертовом колесе», выбрасывает человека из общественного круговорота, делает его изгоем — существом презираемым. В этом смысле сочувствие, филантропия, вспомоществование и прочие формы общественной милостыни суть лишь подачки, то есть разновидности того же презрения. Потому и вспоминать о них неприятно, даже больно и мучительно. И ясно, что слова Мэрилин «мы ведь были бедны» не просто объясняют, почему ей не удалось совместить школу и семейную жизнь, но «задним числом» (в воспоминаниях) как бы оправдывают необходимость развода. В самом деле, «звезда», достигнув в жизни не только богатства, но и всего, что только может пожелать девушка, мечтавшая когда-то стать «звездой», в состоянии вспоминать обедномпрошлом только как о части своего «имиджа» — человека, «сделавшего самого себя». Но вдаваться в детали, смаковать с волнением свою бедность, даже находить там «уроки жизни» она не хочет. Не хочет! Она презирает бедность. И кто ее осудит за это — даже если она и не умирала с голода? А уж «считать каждую копейку» — она не умела этого делать никогда, что и неудивительно: ведь она все время, вплоть до замужества, находилась на чьем-либо иждивении.

Повторяю, никто не мог предполагать, что Норме Джин предстоят бурная жизнь, «звездный» статус и соответствующее ему материальное благополучие, более того — богатство, и в первую очередь не могла этого предположить она сама. Но (вполне естественная) потребность преодолеть тот уровень жизни, который могла достичь обычная семья рабочего-техника на авиастроительном заводе «Локхид», была, наверное, в Норме Джин особенно остра. Мечту «стать голливудской «звездой» высказала ведь своему супругу именно она, а не жены остальных рабочих «Локхида» своим мужьям, и, уж во всяком случае, именно юная жена Джима Дахерти в итоге пополнила собой на первых порах те самые «тысячи красоток», о которых с легкой иронией, смешанной с осуждением, говорил ей «многоопытный» супруг. Стало быть, стремление «сделать самое себя» ощущалось в Норме Джин гораздо сильнее, острее, нестерпимее, чем у любой из женщин, живших по соседству. Иначе позднее вряд ли она столь откровенно и жестко сказала бы малознакомому фотографу, сделавшему с нее первые снимки как с фотомодели: «Бедный Джим, это его разочарует. Но я хотела от жизни большего, чем перемывание посуды, глажка белья и уборка квартиры». Думаю, именно по этой причине брак, искусственно созданный Грэйс Мак-Ки, был обречен с самого начала. И не просто потому, что он был искусственным, — главное, чересчур индивидуальной оказалась пятнадцатилетняя девочка, чересчур остро и сильно обнаружились в ней дотоле спрятанные страсти, желания, потребности в максимуме возможного, выяснилось, что самый характер ее развивается по вертикали, стремительно возносясь ввысь, ввинчиваясь в абсолют.

Нетрудно догадаться, что, записавшись в моряки торгового флота и уйдя весной 1944 года в плавание, Джим Дахерти подвел черту под «пребыванием в зоопарке» своей молодой жены. В отличие от ее опекунши, не только не желавшей, но и попросту неспособной разобраться в характере девушки, которую она взялась опекать, Дахерти — нет, не понял — почувствовал, что так или иначе Норма Джин тяготится существованием с ним. Она думала о чем-то ином, и мечта о Голливуде, высказанная Джиму, была не просто пустым разговором, но (пусть робко) выражала потребность в более широких общественных пространствах, нежели дом семейства Дахерти. И кто же тут виноват, что в итоге эта мечта реализовалась именно как мечта о Голливуде? Словом, Джим, как мне представляется, попытался самоустраниться, и это ему удалось.