Впрочем, с их стороны отношение ко мне такое же, если не хуже. Тоже ненависть, почти не нуждающаяся себя скрывать, чаще всего выражаемая при случайных столкновениях в быту глумливой насмешкой. О каком бы то ни было уважении ко мне этих тварей, в том числе малолеток почти вдвое моложе меня, не может быть и речи...
16–54
Местные шуточки. Один (совсем уж конченный подонок, местный шнырь) дает другому (чуть получше) “сигарчушку”, которую тот у него просил. Они стоят в секции довольно далеко друг от друга, между ними проходит “обиженный”. “На, передай ему”, – протягивает шнырь “обиженному” сигарету. При этом и он, и просивший сигарету довольно смеются. Ну да, у этих психов, с этим их общим совершенно шизофреническим сознанием взять у “обиженного” сигарету и закурить ее совершенно немыслимо – при этом сам автоматически, так сказать, оскверняешься (“законтачиваешься”) и переходишь в ту же современную касту неприкасаемых, причем – без возможности реабилитации. Ритуально–мистический, абсолютно иррациональный подход, чистый бред – но они так живут, эти твари, вот уже многие десятки лет, и держат в рабстве, в совершенно скотском, подневольном, униженном и затоптанном (морально, а то и физически) состоянии тысячи и тысячи людей, заставляя их на себя работать и избивая по любому поводу...
Весь день продержалась эта тоска, настроение омерзительное, не хочется вообще ничего, и жить тоже не хочется. Лучше бы я разбился тогда насмерть... Во нашел днем распечатку статьи Кирилла Подрабинека о моем приговоре – перечитываю ее сейчас, единственное развлечение... Если ребята все же сделают сборник обо мне, как обещают матери, то она тоже туда войдет. Только они, скорее всего, не сделают – ведь на это деньги нужны, – а если даже и сделают, это, скорее всего, будет такой мизерный тираж и такое жалкое исполнение и распространение, что можно было и не делать вовсе...
Матери так и нет на связи, – наверняка она звонит минимум с 12–30, но меня, как обычно, не зовут. Вчера зато она 2 раза дозвонилась – днем и вечером (правда, вечером всего пару минут и дали поговорить). Опостылело все настолько, настолько все стало безразлично и ничего не хочется, – я уже с утра сказал себе, что сегодня, видимо, связи не будет вообще, и это пока оказывается правдой, и заранее решил, что не буду ничего по этому поводу делать, никуда ходить, никого просить, никакие запасные варианты (с их долгами) и т.д., не буду предпринимать никаких усилий. Опостылело. Надоело. Не хочу. Ничего уже больше не хочу, и пусть там оно будет как будет. Очень жаль только, что никчемную, опостылевшую эту жизнь нельзя просто и безболезненно отключить нажатием одной кнопки, как телевизор...
Остался мне 791 день, ровно 113 недель.
19.1.09. 9–53
Третий день уже кашель, насморк, вчера вечером уже была небольшая температура, но потом, видимо, прошла. Особенно донимает кашель, – этот мой проклятый хронический бронхит, обостряющийся при каждой простуде. А простудиться тут легче легкого, когда эти суки в любой мороз то и дело открывают все двери настежь...
Мать все же дозвонилась вчера – уже вечером, после восьми, когда я, поужинав, собирался пить чай. Оказалось, что она дважды – после проверки и в районе 4–х часов дня – дозванивалась, просила меня позвать, – но эта тварь, у которой телефон, упорно ей отказывала, – мол, сейчас не могу, позвоните позже. Но по крайней мере это лучше чем когда предыдущие владельцы этого номера, не меньшие подонки, просто сбрасывали ее звонки по 25 раз за вечер...
Зона эта гребаная преподнесла еще один сюрприз: вечером, после отбоя, когда я уже лег, вдруг погас свет. Я жутко обрадовался, – не надо до 12–ти или около того ждать, пока погасят сами; но я не сомневался, что через час–другой электричество будет дано. Поэтому даже пошел – и в темноте тихонько щелкнул выключателем у двери, чтобы, когда включат ток, в секции среди ночи свет опять не загорелся. Не тут–то было! Света не было до утра! Я, правда, хорошо спал эту ночь, лучше, чем обычно. просыпался я всего раза 2; но для того, чтобы посмотреть на часы, пришлось на ощупь искать и зажигать спички. Оделся около 5–30, как обычно – и, одетый уже, накрылся снова одеялом и лег, а кошка Манька так всю ночь, с самого вечера (еще при свете) и проспала у меня в ногах на одеяле. Угрелся, так хорошо было лежать в тепле под одеялом, если бы еще не этот кашель проклятый... в общем, чуть не уснул опять, хотя, ложась, спать не собирался. Жрать себе на завтрак все равно ведь в полной темноте не приготовишь, телевизор не работает, – что еще делать? Лежи себе... Но тут крикнули: “Пойдемте на завтрак!” – мне как раз было интересно, соберется ли кто–нибудь хоть на завтрак вести среди этой всеобщей расслабухи (хлеще, чем в Новый год) и темноты. Встал, сложил одеяло, быстро собрался и пошел, – сам не знаю, зачем. С крикнувшим “общественником” пошло всего человек 10, да еще столько же пришло, когда мы уже были в столовке, – это из отряда под 100 человек. Жрать давали перловку, которую я на дух не переношу, и даже хлеба мне на сей раз не досталось: пока я, придя первым, сидел за столом один, заготовщик, проходя мимо, кинул мне пайку. Она осталась лежать на столе, и ее быстренько ухватил, подойдя вторым, мой сосед по проходняку и стал жрать. Когда же пришел третий – злобный старикашка, чуть не опрокидывающий шконку “обиженных” по утрам, – тот же заготовщик, снова проходя мимо, дал пайку ему. Таким образом, без хлеба должен был бы остаться мой сосед, но фактически остался я, а на стол, где сидит 3 человека, было, как что–то совершенно нормальное, дано всего 2 пайки. И не то что мне нужен был этот хлеб (у меня был еще запас со вчера в бараке), но сам факт весьма примечателен, как пример здешних нравов и обычаев.
Завтракать пришлось всухомятку, без чай, что при здешнем грубом и кислом хлебе было особенно противно. Хорошо еще, оставалось полбутылки воды – запить (вода, как известно, отключается вместе со светом). Конечно, я понимал, что свет дадут, но ждать у моря погоды не хотелось (реально его дали только около 10–ти).
Мрази местные (один подонок из захваченного соседнего проходняка) опять начали делать свою вонючую брагу. Новогодний мораторий закончился?.. Опять пихают под соседнюю со мной (с другой стороны) шконку свои ведра и бадьи, опять это злобное чмо лазит туда по 20 раз в сутки, а сегодня утром оттуда еще и вода потекла – оказалось, какую–то свою бадью они как–то криво поставили.
Утром, одеваясь в темноте, надел и теплые штаны – “термобелье”, присланное Эделевым – под свои спортивные (финские). Но вышел – мороз на улице вроде не такой зверский, как я ожидал с вечера (пар уде валил из дверей и в двери). Конечно, все равно в трех парах штанов теплее, чем в двух, а на улице отнюдь не лето, – но если спать в этих трикотажных, то в них наползут вши, надо будет каждый день их снимать, выворачивать, проверять... Да, вши, – вот такие вот у меня здесь в XXI веке проблемы...
Еще подумалось – слыша, как юный сверхнаглый сучонок в соседнем проходняке, едва проснувшись, уже звонит кому–то из своих. “Мрази – на связи!” Типа лозунга, что ли, такого, отражающего реалии этой жизни: мрази – постоянно на связи, 24 часа в сутки, а я – постоянно в пролете и 10–15 минут пообщаться с матерью жду весь день как манны небесной. Да, мрази, подонки, отребье, кухаркины дети, потомки крепостных – захватили все блага, все лучшие места в этой жизни, все ценности (я не про зону, конечно, говорю, а про страну), а приличные люди – как всегда, остаются на бобах.
И что тебе, писатель,/Ум, гордость и краса –
Иди корми, приятель,/Помоечного пса...
15–58
Свет выключили еще раз – перед самой проверкой, без 10 минут 12, и включили вот только что, без 5–ти 4. Мобильники у всех разряжены, зарядников не хватает, за ними очереди, – так что, весьма вероятно, сегодня мать не дозвонится мне вообще, или уже только поздно вечером, после отбоя. На улице вроде не такой уж мороз, но в бараке вдруг стало как–то пронизывающе холодно. Хорошо еще, если опять не вырубят свет и в 8 удастся нормально поужинать (тут для этого нужен кипяток). Настроение, правда, сегодня повеселее, не такое тоскливо–безнадежное, как вчера. Старый алкаш по соседству дрыхнет, но до этого довольно долго шил мне жилетку (я спросил–таки его вчера, уже лежа в постели, преодолев отвращение, – он сам завел речь о кошке Маньке, запрыгнувшей ко мне на одеяло). Скоро приезжает мать, и так–то уж она соскучилась, так радуется, что меня скоро увидит, – в ее сознании эта коротенькая радость заслоняет все, и мой оставшийся более чем 2–хлетний срок, а я только о нем и думаю, а не о скором свидании. Хотя о свидании тоже думаю, конечно, и радуюсь – но эта радость с привкусом горечи, когда, еще только выходя из барака и идя туда, уже по прошлому опыту явственно представляешь себе, как будешь через три дня по утреннему морозу топать обратно, в этот ужас, в свой опостылевший барак, да еще – таща на себе непосильный баул...