Меня они, слава богу, не трогают. Но даже и без этого, от одних лишь их постоянных, почти целый день поневоле слушаемых разговоров, можно взбеситься. Как правило, они обсуждают тонкости взаимоотношений в бараке, технологии стрема и “пробивания”, или вспоминают свои “подвиги” на воле (грабеж уличный, ларьковый, магазинный и т.п.), или делятся впечатлениями от различных наркотиков, на воле же пробованных, или вспоминают свое сидение в тюрьме и на “малолетке”, разные истории оттуда; или же – названивают по телефонам незнакомых девчонок с целью с ними “познакомиться” и над ними “поугорать”, поразвлечься. Ну, и порой звонят родным – то возят–перевозят–забирают–отдают на воле какие–то деньги, то диктуют, что им положить в посылку, ЧТО здесь проходит, а что – нет, и т.п.

В общем–то по постоянным разговорам ясно видно, что это бессмысленная нечисть, биомасса, существа не выше насекомых, даже отдаленно не могущие называться людьми. Но и это еще не все. Если б хотя бы эти твари были одни и жили только в своем проходняке!..

Надо мной положили, переселив откуда–то и глубин секции, пацаненка лет 18–ти, выдающегося тем, что сам он живет в Питере, а вся родня его (мать и сестры, увезенные вроде бы отчимом) – в Америке. Спит он днем, а ночью тусуется – сидит то у меня на шконке (хоть я и выражал ему явное недовольство этим), то на соседней, жрет–пьет, и т.п.; но и день он уже, увы, спит не весь, а дай бог 1–ю только половину. Стремщика, жившего в моем проходняке напротив него, переложили в ту секцию – но он все равно постоянно приходит сюда, держит в моей тумбочке и под ней свои вещи. и т.д. На его место переложили еще одного из этой же компании стремщиков–телефонистов, спавшего прежде ближе к центру секции. Они с этим питерским (надо мной) быстренько сдружились и стали общаться. К тому же, питерский берет у него телефон – звонить тоже каким–то девкам; а у 2–го переселенного есть в этой же тусовке знакомый по воле, который полюбил залезать на его шконку – и так они по вечерам сидят там вдвоем, болтая друг с другом и с питерским надо мной, через мою голову. Да плюс еще парень, который вначале спал днем надо мной – он тоже переехал куда–то дальше, но тоже приходит, держит свои вещи в моей тумбочке, сумку – под соседней (стремщицкой) шконкой в проходняке, свои спортивные штаны вешает почему–то на торец моей шконки, рядом с моей телогрейкой, и временами днем залезает спать на верх той шконки, под которой у него сумка. А те двое, что любят сидеть на ней же вечерами вдвоем – полюбили теперь и заходить в мой проходняк тоже. Переехавший уже что–то держит тоже в моей тумбочке, а 2–й – часто заходит и стоя говорит с дружком, или по его телефону, стоя задницей перед моим лицом и мешая открыть тумбочку, когда дружок лежит.

В общем, новые приезжают, а старые не уезжают – и всего сейчас, я подсчитал, с утра до вечера (но больше после обеда) в моем узеньком, крохотном проходняке постоянно трется 5 человек, не считая “ночного” жителя надо мной (“старик”, но и 50–ти, небось, нет), который днем заходит только утираться своими висящими здесь полотенцами, да всяких эпизодически заходящих к кому–то из тех пятерых. К питерскому, например, постоянно заходит мелкий местный цыганенок – брать телефоны девок – и чуть не часами стоит в проходняке, точит лясы, не обращая внимания, ем ли я, сплю, читаю, заслоняет ли он мне свет, и т.д. Никто из пятерых и их гостей меня прямо не задевает – но я страшно устаю от их постоянного стояния, сидения, лазания, мельтешения, разговоров, пересмеиваний, рассказов, телефонных звонков, и т.д. и т.п. Это напрягает почти невыносимо – целыми днями и вечерами слушать их бред над головой, отодвигаться, когда они (поминутно) лезут в тумбочку, ждать, когда выйдут, если мне надо снять ботинки или поставить горячий чайник; да и просто, наконец, лежать, когда они, человека (?) два сразу, стоят в моем проходняке и оживленно обсуждают свои дела с третьим, лежащим на шконке, или даже с 2–мя. Состояние полной измочаленности, усталости, – достаточно сказать, что часть этих дебилов говорит достаточно громко и ощутимо мешает мне читать, писать, вообще – сосредоточиться на чем–либо. Одиночество, тишина, покой, которые, между прочим, реально были у меня этой весной, до ремонта, в почти пустом (до ночи) проходняке на 11–м, теперь кажутся счастьем совершенно недостижимым. Смешно думать о них всерьез, тем паче писать, вообще – обращать внимание на столь бессмысленную уголовно–криминальную нечисть, на куски биомассы в возрасте от 18 до 22–х лет – но эта созданная ими тут обстановка вдруг оказалась для меня настолько тяжелой и утомительной, что промолчать было нельзя. Ни днем, ни ночью от этих существ нет покоя; самое лучшее время суток – утро, от завтрака до проверки, когда они спят (или – очень редко – уходят в школу). Но, как показал уже опыт, спят они не все и не каждое утро, – вчера, например, было тихо до самой проверки, а сегодня они молотили языками свою чушь пол–утра и угомонились вот только совсем недавно, когда я сел про них писать...

16–00

Чрезвычайно забавные новости от матери, дозвонившейся после проверки. Она говорила с Глебом Эделевым – оказывается, суд по УДО у меня 21–го октября – через неделю, в следующий четверг! Его адвокат Качанов, видимо, получил бумагу об этом из Тоншаевского суда – а я узнаю через Екатеринбург и Москву, сидя здесь, в Тоншаевском районе; показать мне бумагу, на которой было написано, что копия – мне, никто и не подумал; теперь – очень любопытно, выдадут ли хотя бы повестку на суд. Остальное содержание разговора с матерью – панический пересказ ею мне высказываний Люзакова и Майсуряна (последний звонил ей сегодня, что ли) против Михилевича – вплоть до слов Паши в ЖЖ, что если я опять свяжусь с Михилевичем, то опять окажусь в Буреполоме. :))

С обеда, захватив 3 книги (одну, дурак, таки забыл – 2–й том “Самгина”), пошел сразу в библиотеку – к полтретьего, на полчаса раньше общего времени открытия, как при последней встрече разрешил мне этот библиотекарь с 11–го, а до того с “девятки” – один из немногих здесь приличных людей. Хрен там! – внутренняя дверь была закрыта, причем изнутри; стучу – не слышат (впрочем, барабанить изо всех сил и ломиться я не стал сознательно); и только когда открыли, чтобы что–то вынести и выкинуть, я вошел, простояв минут 10–15; причем, – оказалось, на двери есть звонок, но он замаскирован так, что никогда в жизни не подумаешь, что это странное сооружение из 2–х, что ли, маленьких дощечек – звонок. Сам библиотекарь был озабочен тем, что перевод на 4000 р. ему в ларьке, как и всем прочим, не обналичивают уже 3–ю, что ли, неделю, и при мне (из “молельной” комнаты, за закрытой, конечно, дверью) звонил в Москву, этому своему приятелю, сидевшему с ним когда–то на “девятке”, дабы тот надавил на зоновское и вышестоящее начальство.

Забавные мысли были перед обедом, но после беседы с матерью. Попытался представить, как все это будет, если меня с 5–го раза все же решат отпустить по УДО. :))) Как лихорадочно, наспех, придется собираться, перебирать все вещи и (90% вещей!) бумаги – что взять с собой, что оставить; про долги типа “запасного варианта”, который все обещает отдать, придется тогда забыть вообще, – как будто к марту 2011–го он отдал бы!.. :)) И все эти поспешные, лихорадочные, нервные сборы – в особенно нервной неопределенности от того, что за 10 дней решение суда может опротестовать прокурор, и никакого освобождения в назначенный день не состоится. :) Впрочем, оно не состоится раньше 21.3.11. в любом случае, и, чтобы мотивировать свой отказ в УДО при полном отсутствии действующих взысканий, “суду” этому лукавому достаточно будет, даже не прибегая к излюбленному тезису о “нестабильном поведении” (да, взыскания погашены, но они же все–таки были!..), просто спросить меня, признаю ли я свою вину. Мой отказ послужит им вполне достаточным основанием для отказа в УДО... :)

15.10.10. 9–20

Первый раз проснулся сегодня ночью – уже не помню – четверть первого или 2–го. Но помню свое впечатление: кошмар! Свет в секции потушен. На обоих этажах соседней шконки в проходняке (нижний – за “шкеркой”) лежат эти глупые стремщики–малолетки и болтают по телефонам, достаточно громко. Дальше слышны голоса других, тоже, судя по интонации, говорящих по телефонам; а еще дальше – громкие разговоры азербайджанцев, которых полно в этой секции – уже между собой. Все перекрывает один громкий, немолодой уже голос, кому–то, судя по интонации, что–то вычитывающий по–азербайджански. Если бы я заснул сразу, то, скорее всего, не обратил бы внимания; но, раз прислушавшись, в изумлении не мог бы уже заснуть: в секции стоял настоящий гул, как на восточном базаре, беспорядочный громкий гомон многих голосов вперемешку, какого практически никогда не бывает днем. Ночные разговоры по телефону!.. Как уж заснул – не знаю; правда, просыпался позже – такого гула уже не было.