И – зная этого судьи и вообще всей их Системы реальную юридическую (карательно–сажательную) практику – ЧТО с этим судьей, скажите, делать? Что?! – кроме как застрелить его прямо на улице, в спину, в этом его Тоншаеве, благо ходит он без охраны...

Я пошел в барак, успел переодеться, поговорить с матерью – и, начало 2–го еще только, зовут на вахту, на свиданку с ребятами. Иду. Шмонали в этот раз милосерднее, чем в мае – ни туда, ни (чуть похуже, но все–таки!..) обратно полностью раздеваться, снимать абсолютно все не заставили. Шел туда – штаны не снимал вообще, обратно – “мусор” брюки таки потребовал, долго щупал и “прозванивал” металлоискателем, но кальсоны оставил.

Ну, а про 4 часа общения с Глебом на свиданке что говорить! Это был глоток кислорода среди всего этого местного удушья, настоящий интеллектуальный пир! Говорили и спорили мы с ним обо всем – о правозащите, политике и революции (он, хоть и сторонник ненасилия, все же подчеркивает себя именно “либеральным революционером”, а не правозащитником), о прошлом и будущем, об организациях правозащитных и политических, о стратегии и тактике. Запомнились мне его слова, что та страна, в которой меня сажали, была еще образцом демократии по сравнению с тем, что стало сейчас, – и так, мол, находимся уже на полуподпольном положении, а скоро, видимо, чтобы просто физически уцелеть, чтоб не убили, придется перейти на полностью подпольное. НБП – большую и сильную организацию – по его словам, разгромили, они как–то шевелятся еще только в Москве, в Екатеринбурге больше нет вообще. Бьют, сажают, давят, по его словам, совершенно безжалостно. Показал мне на привезенном с собой нетбуке (!) ролик об Алексее Соколове, правозащитнике, делом которого они занимались, по–моему, весь последний год, если не дольше. Конечно, наши с ним разногласия в методах остались, он – против насилия, и притом и по юридической, и по информационной, и – правда, до последних лет – по неформально–революционной части (типа эколагерей и пр.) делает так много, что язык не повернется в чем–то его упрекнуть. И наконец – он показал мне последнее заявление Михилевича в их рассылке, под которым стоит и моя подпись и вокруг которого сломано столько копий. Несмотря на огромную неприязнь (мягко говоря) к Михилевичу и Глеба, и многих других, и ругань даже в мой адрес Олега Орлова из “Мемориала”, кидающего со своим комментарием этот текст в другую рассылку по защите пзк – текст оказался шикарным (несмотря даже на исламский орнамент и аранжировку), и я целиком согласен с ним. Запомнилась (приблизительно) фраза о том, что к т.н. “мирным жителям” Русни, которых Михилевич справедливо считает полностью ответственными за геноцид в Чечне, чеченские моджахеды еще слишком, преступно мягки – а их надо взрывать и убивать (не цитирую, но смысл такой) беспощадно, прежде всего в Москве. Браво, Олег!!!

23.10.10. 14–30

Суббота. Весь день льет дождь, в проверку он был и с мокрым снегом. Зимняя телага на плечах отсырела, бирка – под скотчем – почти вся сырая, а о моей тряпочной шапчонке и говорить нечего. Между проверкой и обедом вышло было солнышко; пошли на обед – опять дождь. Поплелся, как дурак, под этим почти уже ливнем – чтобы только постоять, погулять по столовскому двору пару минут – и назад, переждав только, чтобы вся эта сволочная стая насекомых с 8–го заползла уже в столовку – они тянутся группками, когда (теперь очень часто) на воротах столовки нет “мусоров”, и я не хочу натыкаться на них на обратном пути, но все равно натыкаюсь на группки самых отставших.

Место в столовке я себе таки не нашел (да больше, с 5.9.10, так и не искал – противно до омерзения) – и вот хожу, как дурак, бродить по столовскому двору. В сентябре, на солнышке, когда только желтели еще на березах листья, это была прогулка, не лишенная даже приятности. Сейчас, под проливными дождями, мокрым снегом, на пронизывающем ветру, в промозглой сырости, по лужам и раскисшей глине – это наказание, только ярче, нагляднее подчеркивающее весь непроходимый идиотизм всей этой жизни – и в Буреполоме, и в стране. Можешь не есть, даже не заходить – но топать в столовку со всеми обязан при любой погоде! Зачем? Чтобы, упаси бог, не пошатнулся режим и “общее положение” блатных, заключающееся в их возможностях здесь пить, колоться, спать весь день, звонить кому захотят, лазить по интернету, жить за счет других зэков и не ходить никогда ни в какие столовые...

Да, продолжается эта унылая, тошнотворная барачная жизнь, среди этих мерзких, гнусных, наглых и злобных насекомых, вызывающих и на 8–м бараке у меня такое же омерзение, как и на 5–м, 13–м, 11–м и любом другом. Главное мучение этого быта – постоянная, теперь и по утрам, толкучка в проходняке, узком, как щель. Оба малолетних сучонка со 2–го яруса – один из Питера, другой нижегородский – весьма популярные личности в бараке. К питерскому, у которого уже давно сошел фингал, с которым он впервые появился в этом проходняке, приходят теперь полублатные узбеки, дают ему телефон, он звонит, они обхаживают его, расспрашивают о каких–то делах (узнаваемых им по телефону, видимо) и т.д. – хотя ясно, что узбеки никогда ничего не станут делать просто так, без выгоды для себя. В остальном он занят знакомствами по телефону с девками, но девки, похоже, узбеков не интересуют. Девками же в основном занят и 2–й, тоже на 2–м ярусе, но той, завешенной “шкеркой” шконки, – хотя формально он живет в соседнем проходняке, но к нему тоже сюда, в мой проходняк, заходят – и стоят часами, болтая с ним, звоня по его телефону, рассматривая что–то в телефоне, когда он лежит, слушая информацию о “тарифных планах” и т.д. Эта толкучка соверш [запись оборвана на полуслове]

15–12

Пока писал – явился сигаретчик и отвлек, как всегда, своей возней.

Да, в общем–то, все ясно. Они торчат в проходняке, стоят, болтают, звонят, пор одному, по двое (трое уже не влезут), совершенно не обращая внимания на меня, как будто кроме их друзей, в проходняке вообще никто не живет... Наглая, глупая молодежь, – но дело тут не в возрасте, а в изначальной, генетической испорченности, неполноценности, которую никакой возраст не исправит. Untermenschen – вот как это называется. Особенно “приятно”, когда я ем – а они стоят тут же, в сантиметрах каких–то от меня – что называется, “над душой” – и мило болтают, щебечут, ничего не замечая, как будто так и надо. Или когда я прихожу с “фазы” с горячим чайником – а проходняк забит, и приходится поневоле просить их выйти, пропустить – хотя вообще я стараюсь без крайней необходимости с ними не разговаривать...

26.10.10. 8–22

Умудрился–таки вчера заболеть, хоть и ненадолго. Ночью с позавчера на вчера проснулся во 2–м, что ли, часу, – чувствую: температура, озноб, и горло болит, и кашель.. В общем, картина ясна. Принял аспирин, взял сосать леденец от кашля, уснуть уже так и не мог до подъема; но перед подъемом температура неожиданно прошла прошиб пот. В таком состоянии поперся еще на зарядку (хоть обдует, думаю, холодным ветром – против температуры это помогает), на завтрак (поймал там большого серого кота, взял на руки, погладил, послушал его урчание – и стало полегче :). Позавтракал остатками колбасы (дал тогда кусок этому блатному азиату – теперь вот не хватило себе на 3–й бутерброд...), лег – состояние по–прежнему болезненное, тяжелое, температуры нет, но жарко, по временам начинает гореть лицо, и – жутко колотится сердце, дрожит и бьется сильно, ускоренно, – с чего бы это?! (Хотя не как в детстве, когда были приступы тахикардии, но потом проходили – а тут просто дрожит и бьется ускоренно.) В баню, конечно, не пошел, – вчера был понедельник, и так решился мучавший меня вопрос о бане (теперь каждый поход туда – это тяжелое испытание). Долежал с бьющимся сердцем почти до самой проверки, а к 2–м часам пошел в ларек.

Там я пропотел так, что ни о какой температуре, конечно, нет могло быть и речи. :) Безумно долго стояли, пока кассирша, работавшая в этот раз в одиночку на 2 окна, закончит пробивать в том окне и подойдет к нашему. Я боялся, что, пока стоим, а другие покупают, кончатся свежие 7–рублевые булочки, но, слава богу, обошлось. (На вчерашний обед и на сегодняшний завтрак пошли мне эти булочки. Колбасы в ларьке не оказалось, но у меня, к счастью, еще оставался паштет.) Половины нужного в ларьке не было, продавщица обещала завоз сегодня, но я уже не пойду – хотя мог бы, наверное, теперь попасть и не в “свой день”: на ворота, убрав прежнего злобного сучонка с 11–го, поставили теперь моего хорошего знакомого по 11–му (потом он был на 1–м, сейчас на 3–м), которого как–то раз стал я расспрашивать насчет родного ему украинского языка, – сам он из Молдовы, на год старше меня, добродушный такой, но здоровый – если ударит, только держись. Помню, просил я его тогда даже говорить со мной по–украински; он не стал, но здоровается с тех пор со мной очень дружески.