Было время, когда бобров почти полностью истребили. В первые же годы Советской власти уцелевшие от истребления звери на Усманке были взяты под строгую охрану. Пойму реки и окрестные леса объявили заповедником. Близ станции Графская была создана опытная ферма по изучению биологии, повадок и образа жизни бобров.
Под покровительством человека бобры быстро размножились. И уже много лет подряд специальные ловцы отправляются к бобровым домикам ловить зверей и готовить их к дальним путешествиям.
Воронежские бобры дали потомство на многих речках Белоруссии, Карелии, Сибири, в Чехословакии, Польше, Германии. В Российской республике сейчас насчитывают около пятнадцати тысяч бобров.
В 1961 году планируются первые за много лет отлов и отстрел ценных зверей. Пока же бобров ловят только для расселения. Недавно семьдесят бобров с Усманки были отправлены в Тюменскую область и двадцать — в Вологодскую.
На этом снимке вы видите не взрослых бобров. Это потомство, оставшееся в заповеднике.
Бобры живут семействами. Отлавливают все семейство. Стариков отправляют путешествовать, а малышей, чтобы не погибли, оставляют на ферме на воспитание.
Бобрята тяжело переносят неволю. За ними ухаживают, как за детьми. Тут нужны и рожок с молоком, и свежая подстилка, и ежедневное купание, и, если хотите, ласковый характер воспитателя.
Воспитывает бобрят работница фермы Маша Перова. Этот снимок сделан на берегу Усманки в вечерние часы купания. Для воспитателей занятие это хлопотное, но бобры — дети воды. Нет ничего приятнее для малышей поплескаться в «железном озере».
Фото автора. 23 октября 1960 г.
Заповедными тропами
Осенняя песня
Если в октябре придется вам ехать из Москвы в Воронеж и если поезд случайно остановится где-нибудь за Усманью, вы услышите волшебную песню осеннего леса.
Но скорый поезд идет без лесных остановок. Пассажиры протирают глаза после ночи, любуются желтыми листьями, прилипшими к стеклам. Почти никто не знает, что происходит в осеннем лесу, всего в десяти шагах от бегущих вагонов.
* * *
Пропели вторые петухи. Пьем холодное молоко. Осматриваемся, не забыто ли что-нибудь. Бинокль, фотоаппараты, кнут, плащ…
Егерь тушит свет, снимает с горелки ламповое стекло. Обжигаясь, заворачивает его в газету. На мой вопросительный взгляд улыбается: «Увидишь».
Лошадь уже запряжена. Садимся на упругое, колючее сено. Туман. Гаснет последний огонек в окне. Лесная избушка сливается с темнотой.
Каким чудом угадывает лошадь дорогу? Черные стволы сосен обступают справа, слева, сзади, воскрешают минуты, пережитые в детстве, когда слушались сказки.
Изредка понукая лошадь, молчим, не в силах побороть дремоту. Давняя сказка проходит перед глазами, с тишиной, с тяжелым стуком капель по листьям, с хватающим за сердце криком ночной птицы.
Телега идет неслышно. Осень до краев засыпала колею сыроватыми мягкими листьями.
Едем, как по перине. Только кое-где в глухих кварталах колеса начинают неистово прыгать — кабаны изрыли дорогу. Звери, носившие в старину название — вепри, находятся где-то рядом, возможно, слышат стук наших колес.
«Ву-ву-ву-у-у!..»
— Сова, — говорит егерь и хлопает кнутом лошадь. Мы ждем не этого звука…
Наконец егерь отыскивает в темноте мою руку:
— Слышите?
— «У-о-го-о!..»
От этого звука у древнего охотника вздрагивали, наверное, мускулы, и он прикладывал стрелу к тетиве. Шли века. Лук заменили пороховые ружья, потом появились винтовки с оптическим прицелом… Олени уже не бродят несчетными стадами. Долгое время человек был беспощадным. Потом оглянулся человек, задумался и опустил ружье…
— Сколько оленей в заповеднике? — спрашиваю егеря.
— Восемьсот голов…
Зверей приходится теперь считать и беречь. Беречь хотя бы для того, чтобы слышать вот этот звук, заставляющий много веков бешено колотиться сердце охотника.
— «У-о-го-о!..»
Это большой, сильный олень ищет в осеннем лесу противника, зовет сразиться. Есть ли ему соперник?
— «У-о-го-о!..»
Есть! Еще один, еще… Мы оказались в центре лесной переклички. К засохшей груше привязываем лошадь и, стараясь не потерять друг друга в посветлевшем тумане, почти ощупью идем на зов.
Поляна в сыроватом, истоптанном копытами лесу. Запах мускуса и опавших листьев.
Ни одна ветка не должна хрустнуть под ногой. Обезумевший от возбуждения олень может и не услышать, но осторожная самка уйдет, а за ней уйдет и…
— Смотри, смотри!.. — щиплет за руку егерь.
В сорока шагах роет копытом землю олень.
Вот он закинул кверху ветвистую ношу на голове, напряг покрытую седыми космами шею:
— «У-о-го-о!..»
Противник отзывается, но медлит. В ярости олень уже который раз бросается на куст бересклета.
Фонтаном летит из-под рогов земля. На бересклете нет уже мелких веток, но олень все разбегается и бьет воображаемого недруга… Из осинника появляются два безмолвных молодых самца. «Старик» в ярости бросается, но молодые трусливо показывают «зеркало». Олень возвращается к бересклету.
В пору осенних свадеб олень не ест. Только воду пополам с грязью да случайные грибы находили в желудках убитых самцов. С первыми заморозками идет олень на поляну своей первой любви и тут, вытаптывая землю, зовет соперников.
Затрещали сучья. Враги наконец встретились… Нет, об этих минутах нельзя писать без восторга. В книгах и на полотнах многие видели эту картину: склонены, с раздутыми ноздрями головы, нацеленные вперед рога. Сухой треск.
Еще. Два великана расходятся, грозятся, пугают друг друга. Опять сухие удары рогов… Три самки тут же невозмутимо пощипывают траву. С сожалением гляжу на бесполезный фотоаппарат — темно…
Схватку не выдержал пришелец. При новой изготовке он вдруг раздумал нападать, поднял голову, прислушался. Наблюдавшая битву сойка уронила из клюва желудь и подняла отчаянный крик. Самки тотчас же шмыгнули в лес. За ними, ломая ветки, пошел и покровитель. Его противник постоял на поляне еще минуту, показал нам бородатую седую шею и царственную голову и, не переставая трубить, скрылся в осиннике.
Пока мы разыскивали лошадь, егерь рассказывал, сколько раз находил окровавленные, пронзенные рогами туши не успевших увернуться противников.
Олень с любопытством глядел на странных «соперников».
— А бывает, сплетутся рогами и погибают оба от жажды и голода… Ну как, понравилась схватка?
Я кивнул головой, но показал на фотоаппарат.
— До девяти будут реветь, а потом пойдут к реке. Попробуем подстеречь на просеке.
Егерь поставил меня за куст, а сам стал за сосну. Я достал объектив, а он развернул газету и поднес к губам ламповое стекло:
— «У-о-го-о!..»
Киваю головой: «Великолепно!» С трех сторон сразу приняли вызов. Но мы умолкли, ждем, когда туман чуть-чуть рассеется. Я поминутно достаю экспонометр, измеряю свет. Наконец стрелка подошла к нужной цифре. Егерь берет стекло и надувает щеки…
Минут двадцать шел к нам «противник». Наконец на просеке показалась ветвистая голова.
Егерь еще раз надул щеки. Олень подошел ближе, остановился, с любопытством разглядывая странных соперников. При первом щелчке фотоаппарата он вздрогнул, а когда я стал переводить пленку, понял^опасность, повернулся, но не побежал, а с достоинством шагнул в чащу. Таким же образом вели себя и еще два драчуна, вызванных нами на просеку. Потом прямо на нас вышли две испуганные чем-то самки. Но мы им показались еще большей опасностью. Они на секунду остановились и вдруг галопом бросились назад.