— Прав ты, Драгутин, прав. А в том году, когда вы пшеницу на рождество посеяли, какой был урожай?

— Не помнится, чтобы лучше было на Мачве.

— Принеси яблок, Драгутин.

На следующий день, шестнадцатого декабря вечером, не здороваясь, с улыбкой во весь рот, вошел начальник штаба Хаджич.

— Две депеши Верховного командования! И не скажешь, какая радостнее!

— Прочтите в порядке поступления! — ответил Мишич, зажигая сигарету.

— «Взятием Белграда, — с пафосом декламировал Хаджич, — успешно завершен великий и одновременно величественный этап наших боевых операций против Австро-Венгрии. Враг разбит, сокрушен, повержен и полностью изгнан с нашей территории. Сейчас необходимо как можно лучше разместить войска, дать им отдохнуть, накормить, удовлетворить их материальные потребности и подготовить к дальнейшим действиям. Приказываю…»

— А что приказывает Путник во второй телеграмме? — Мишич прервал его, не сумев, однако, согнать радость с его лица. — Скажите мне главное из второй телеграммы.

— Вас просят быстрейшим средством, которым располагаете, незамедлительно выехать в Белград, чтобы вместе с Его величеством королем Петром во главе войск торжественно вступить в освобожденную столицу. Победителем! Подпись: Верховный командующий престолонаследник Александр!

Воевода Мишич опустил взгляд на стол, несколько мгновений подумал и решительно произнес:

— В первом случае поступайте, как сказано в телеграмме. А на вторую ответьте от моего имени: командующий Первой армией благодарит за честь и выраженное ему признание. Он считает, что честь торжественного вступления в Белград вместе с королем может принадлежать командиру, штаб которого расположен ближе к Белграду. — Помолчав, добавил: — Напишите им, что здоровье мне не позволяет.

Хаджич ошеломленно смотрел на него.

— Если вы позволите, господин воевода, я бы…

— Можете высказать свои замечания только в связи с первым приказом Путника.

— Вы не забыли, председатель общины сегодня устраивает торжественный банкет в вашу честь? Пора идти.

— На этом банкете меня будете представлять вы. И возьмите с собой побольше офицеров штаба.

Хаджич молча, не простившись, вышел.

Воевода Мишич откинулся на спинку стула, довольный, что остался в одиночестве, и отдался думам, преследовавшим его от Мионицы. Когда маленький победит большого, когда более слабый нанесет поражение более сильному, можно ли надеяться на лучшее завтра? Нет. Слабый жестоко наказывается за нарушение законов этого мира. Смеет ли надеяться на мир Сербия, нанеся поражение Австро-Венгерской империи? Ее ждет возмездие. Неминуемое возмездие.

Перед зданием штаба трещали винтовочные и револьверные выстрелы: офицеры и солдаты радовались победе.

Он закрыл глаза, чтобы не дать воли слезам, и погрузился в море неутолимой печали.

Стрельба и крики радости удалялись, охватывая весь город. И у него вновь вспыхнуло желание поехать в Струганик, посидеть в родном доме у очага, помешивая угли и слушая огонь, печь в золе картофель и щелкать орехи. Так он отметит тишину, на короткое время воцарившуюся в Сербии.

В дверь нерешительно постучали. Должно быть, кто-то из младших офицеров. Нужно впустить.

Вошел капитан второго класса Зария Симич — профессор Зария, столь серьезным он его не видел никогда прежде.

— Разрешите, господин воевода, если вы не очень заняты.

— Садитесь, профессор. Рассказывайте. — Он угостил его сигаретой и сам зажег ее.

— Мы теперь стали великим народом. Великим европейским народом. Это эпохальное событие, господин воевода.

Мишич морщился, словно его царапали по лицу: неужели кто-то сейчас может произносить такие слова? Однако непривычная задумчивость гостя помешала ему прервать его.

— После побед над Турцией и Болгарией, а ныне и над Австро-Венгрией мы, сербы, в историческом смысле стали подлинно народом. У нас есть и великие поражения, и великие победы. Мы завоевали право иметь собственное достоинство. И заблуждения. Да. В нашей истории, господин воевода, есть все, чем богата история великих народов. Важные истины и глубокие тайны. Великие личности, сильные люди. Созданы условия для возникновения большой литературы, искусства, философии. Понимаете, господин воевода, если у народа нет великой книги о себе, значит, ему нечего помнить. Вы не согласны со мной?

— С вашей точки зрения, дела, может быть, обстоят именно так. Однако я считаю, что на войне нетрудно выиграть бой. Кто готов к смерти, может в войне победить любого. Гораздо труднее войной добиться мира и справедливости. Спокойствия в мире, профессор.

— Независимо от того, как будут развиваться события, я убежден: мы выиграли войну.

— Я в этом пока не убежден, — ответил Мишич очень тихо.

— Но Сербия, которая за четыре месяца дважды сокрушительно громила армию Австро-Венгерской империи, дважды выбрасывала ее за свои границы, для истории войну выиграла. Я говорю, для истории! А сейчас это самое важное.

Воевода Мишич встал и, открыв дверь, крикнул:

— Драгутин, два липовых чая! И кофе, пожалуйста! — Снова закрыв дверь, подошел к печи и повернулся к огню спиной.

— Вы не согласны со мной, господин воевода?

— Со своей точки зрения вы, вероятно, правы.

— Понимаете, что самое главное? — Профессор Зария поднялся со стула, шагнул к нему. — Косово померкнет в наших душах. Да. После таких побед, по моему глубочайшему убеждению, мы уже не являемся несчастным народом. Наши песни будут иными. И ругательства изменятся! Мы перестанем быть злобными, мелкими, хитрыми. Мы станем, возможно, наглыми и дерзкими, но после стольких страданий у нас есть право и на дерзость. Серб больше не будет чувствовать себя перед Европой человеком низшей расы, балканцем. А Европа больше не будет его презирать.

— Я не люблю, профессор, когда часто произносят слово «победа». Так же как не выношу слово «катастрофа», — после долгой паузы сказал воевода. — Эти слова сопутствуют чрезмерным чувствам: восторгу или отчаянию. Чувствам мучительным и опасным, профессор.

— Коль скоро вы позволили мне вести такой разговор, я должен вас спросить: неужели вы, господин воевода, не ощущаете себя сегодня победителем?

Воевода Мишич подошел к окну и стал смотреть в мутный, рассеянный свет уличных фонарей. В городе — стрельба, песни, крики.

— Не знаю я, дорогой профессор, чьих рук дело эта наша победа. Мертвым, разумеется, принадлежит наибольшая заслуга. — Он помолчал, потом повернулся к собеседнику. — Во всяком случае, моему противнику фельд-цегмейстеру Оскару Потиореку принадлежит ничуть не меньшая заслуга в этой нашей победе, чем мне. А он, должно быть, сегодня чувствует себя страшно несчастным человеком.

— Вы слышите радость исстрадавшегося, измучившегося народа? У Валева отошло сердце, господин воевода, — произнес Зария почти шепотом, и глаза его увлажнились.

— Слышу. Так и должно быть. Эта радость заслуженная. Но я-то вот человек незадачливый. Не умею радоваться. Таким уж я родился.

Драгутин принес чай и кофе; они перешли к столу, пили молча. Воевода Мишич не допил свою чашку, склонившись над столом, так же негромко он продолжал:

— Я пришел к убеждению, что великие военные победы и события, которые история провозглашает победами, принадлежат потомкам. Они имеют право ими пользоваться и наслаждаться. Современники же ни в коей мере. Так я считаю. Только мародеры, властолюбцы и честолюбцы ищут личной корысти в военной победе. В победе народа. Вы не согласны со мной? — Он поднял голову и посмотрел на собеседника — тот стал еще более озабоченным.

— Это великие принципы, господин воевода. И я счастлив, что слышу их сегодня от вас. Понимаете, природе человека свойственно возмещать каждую жертву, каждое усилие. Платить за нее. Простите, я грубо выразился.

— Я вас хорошо понимаю. И в нашей истории, и в истории других народов, я давно пришел к этому выводу, из борьбы за свободу пользу извлекает только тот, кому свобода вовсе и не нужна. Тот, кто за нее даже не сражался. — Он умолк. Допил свой чай. И встал из-за стола. — Пора спать, профессор.