— На вороных, что твои драконы, швабские начальники вечером подались к Завлаке.

В Завлаке освобожденные из плена, больные сербские солдаты, полной мерой вкусившие лиха, рассказали, что кровожадный полк германских кавалеристов отступил к Ковиляче, сжигая на своем пути все, что могло гореть.

На рассвете он обошел стороной пылающую Лозницу, с трудом пробился сквозь колонны наступающего сербского пехотного полка и, оставив коня в первом попавшемся хлеву, пошел по обезображенной и разграбленной Ковиляче, расспрашивая о вражеских кавалеристах горожан, которые, захлебываясь от слез, хлебом, ракией, яблоками и черносливом встречали сербское войско. Пожилые люди сказали, будто швабы погнали к Зворнику пять сотен связанных между собой коней.

— Ровно пять сотен?

— А что ж! Пять сотен, сынок! Мы с внуком пятьсот и насчитали.

Он не мог этому поверить и шел от стариков к ребятишкам, от старух к девчонкам, спрашивая об одном и том же. А они, словно сговорившись, толковали: пять сотен связанных между собой коней погнали сегодня утром к Зворнику. Вдаль уходила черная дорога, от канонады дрожали стекла.

— А где ж всадники, куда ж целый полк солдат подевался? — спрашивал он у заплаканных, обрадованных избавлением горожан.

На это ответить не мог никто. Вспоминали, что лошади были под седлами, однако гораздо больше только с уздой и поводьями.

Деваться некуда. Он должен идти за ними к Зворнику.

Воевода Мишич со своим штабом рано утром въезжал в Валево. Он ехал быстрой рысью с колонной штабных, стараясь не глядеть на неубранные трупы солдат и лошадей в вымоинах мощеной улицы; старался не считать дома с черными флагами на стрехах, с сорванными дверями и разбитыми окнами, обгоревшими и разваленными оградами; заставлял себя не видеть неприятельских раненых, расположившихся прямо на тротуарах, пристроив голову на порожках домов, откуда выглядывали подмастерья и старухи.

Из горожан его приветствовали лишь те, кто знал его в лицо и хотел приветствовать. Он прятал глаза от взглядов, уставившись в голову коня, раскачивавшуюся в такт шагам. В Валеве, подступали воспоминания, он, будучи командиром дивизии, провел самую беззаботную и самую приятную часть своей жизни; здесь он был счастлив с Луизой и со своими детьми, пользовался непререкаемым авторитетом у офицеров, чтимый и уважаемый горожанами. А когда уезжал, получив назначение в Генеральный штаб помощником Путника, его провожал весь город, все валевские экипажи. Он слышал свое имя, возгласы «Слава!» и не поднимал головы, думал только о том своем незаслуженно триумфальном отъезде из Валева. Как легко и приятно принимать незаслуженное признание!

Словно от кого-то спасаясь, он торопливо вошел в здание Окружного суда, где месяц назад размещалось Верховное командование. Идя по грязному коридору, припоминал то тяжкое и необычное совещание Верховного командования и правительства, на котором воевода Путник задыхался, тщетно пытаясь обрести спокойствие. Пашич, как в карточной игре, двойкой собрал все взятки, а Вукашин Катич, высказывая, скорее всего, самое разумное, поставил крест на своей политической карьере. Мишич задержался перед дверью в зал заседаний: что-то неодолимо влекло его войти. Попросив адъютанта приготовить ему и хорошо протопить комнату, вошел в зал: пол был усыпан осколками оконного стекла, хлопьями сожженной и клочками рваной бумаги, пустыми бутылками и патронными лентами, вдоль стен — солома, на которой явно спали солдаты; на судейском подиуме — человеческие испражнения. Прислонившись к косяку, он думал о генерал-фельдцегмейстере Оскаре Потиореке, Вене, Европе, западной культуре. Вышел поспешно, чего-то устыдившись, но довольный. Приказал привести пленных, чтобы они вычистили и привели зал в порядок, прохаживался по коридору, ожидая, пока приготовят комнату; в жизни он, вероятно, способен причинить немало зла, но никогда бы не смог стать оккупантом. Лучше быть рабом, чем стать оккупантом.

К полудню по городу разнеслась весть, что прибыл командующий Первой армией Живоин Мишич; перед зданием Окружного суда собралась толпа, чтобы увидеть его и приветствовать. На улице выкрикивали его имя, славили как освободителя и победителя Потиорека, а он сидел в комнате и, притулившись у печи, задумчиво курил. Курил непрерывно. Вошел Хаджич, сообщил о желании жителей Валева увидеть и услышать его, но он отказался:

— Передайте, что я очень занят.

Хаджич вернулся с прежней просьбой.

— Скажите, что через пару дней в Валево прибудет воевода Путник и у них будет случай приветствовать самого заслуженного человека, — решительно возразил он.

Хаджич пришел в третий раз с просьбой хотя бы появиться на крыльце.

— Ответьте, что в Валево скоро прибудет король Петр и они смогут приветствовать того, кому принадлежит слава, — ехидно ответил он.

Но, когда ему показалось, что восторг толпы превращается в недовольство, а его отказ приобретает характер упрямства, он надел шинель, водрузил на голову кепи и в сопровождении адъютанта и Хаджича вышел на каменные ступеньки перед восторженно кричавшим народом:

— Да здравствует наш освободитель Живоин Мишич!

Он стоял спокойный, строгий, не отнимая ладони от козырька.

Постояв несколько мгновений, вернулся к себе писать доклад Верховному командованию:

«Противник стремительно отходит к Саве и Дрине, почти не оказывая сопротивления… Командиры дивизий сообщают, что неприятель отступает в полнейшем беспорядке. На дорогах брошено огромное количество боеприпасов, особенно артиллерийских снарядов, зарядных ящиков, орудий и т. п. Неприятельские солдаты, укрывавшиеся по селам, сдаются добровольно. Пленные офицеры сообщают, что в армии противника не существует более организованных частей, все перемешалось в ходе повсеместного отступления. Зверствуя над мирным населением, противник с необычайным упорством уничтожает имущество, насилует женщин, оскверняет частные дома и общественные здания…»

Первая ночь в освобожденном Валеве, а он не может уснуть. Попытался написать письмо Луизе; но, кроме как о здоровье, ни о чем не мог сказать ни слова. О беспомощности местных властей написал несколько сердитых фраз Вукашину Катичу, пригласил его приехать в Валево, когда сможет. Вспомнил, что с самого начала наступления не осведомлялся у Васича об Иване. Как и о своих сыновьях. Завтра с первым же связным попросит Васича сообщить об Иване. Не решил ли он каким-нибудь своим приказом судьбу и этого мальчика?

Телефон угнетающе молчал; давно у него не было связи с командирами дивизий. А ему хотелось поскорее признать свою ошибку перед Кайафой и Васичу вернуть долг. Чем наградить отличившихся? Неужели только чинами и орденами?

Он должен войти в судебный зал и помолчать там наедине с самим собой. Драгутин утверждает, что пленные хорошо отчистили и отмыли его, только стекол нет в окнах. С лампой в руке Драгутин открыл дверь. Мишич велел ему поставить лампу на пол и уйти. Закрыв дверь, он принялся вышагивать по залу судебных заседаний. Что не простят ему внуки?

В пустом и выстуженном помещении с еще влажным полом гулко звучали шаги. Огонек сигареты мерцал в темноте. И так до первых криков галок на куполе Окружного суда и крыше тюрьмы.

Адъютант Спасич и Драгутин стояли в коридоре у дверей, прислонившись к косяку, подремывая, слушали неравномерные шаги воеводы.

Адам Катич в одиночестве пробирался вдоль Дрины к Зворнику, навстречу редкой глухой перестрелке под низко висящим раскаленным солнцем на гребнях снежных гор Боснии. Дорога по-прежнему была забита перевернутыми фурами, двуколками, орудийными передками, изнемогшими лошадьми, которые, не имея сил подняться, подыхали в канавах, снежных сугробах, замерзающих лужах. Он замедлял шаг, заметив вороного коня, вглядывался, хотя не верил, что Драган может оказаться среди обессилевших и изнемогших кляч, указывающих путь бегства неприятеля из Сербии. Из санитарных повозок ему по-немецки со слезами что-то кричали брошенные раненые. Он растерянно разводил руками и давал шпоры коню, торопясь уйти. Из зарослей неубранной кукурузы вышла группа солдат с поднятыми кверху руками. Он остановился, смотрел на них: заросшие, оборванные, грязные. Жалкие. Неужели такие бедолаги причинили столько зла, бесчинствуя от Лига до Ковилячи?