Офицеры молчали. Ему захотелось спросить: о чем молчите? Однако подобной ошибкой нельзя начинать грядущий день. Копыта стучат по смерзшейся земле, эхо, кажется ему, доносит стук до Моравы и Сувобора; они двигались вверх по склону, утопали в тумане, где растворялись деревья и исчезала дорога.

Роты уже вышли на исходные рубежи; в мыслях он видел солдат: молча вглядывались они в туман, примкнув к винтовкам штыки; прислуга стояла возле ящиков со снарядами, позади наводчиков, нервно подкручивавших свои прицельные приспособления; командиры батарей поудобнее прилаживали телефонные трубки, проверяли связь с корректировщиками; офицеры то и дело поглядывали на часы. Что еще он, командующий армией, не успел обдумать, предугадать, предпринять? Что упустил? Он не знал. Что ему говорило предчувствие? Даже себе самому он не желал дать ответа.

Ночью он ничего не видел во сне, хотя на какой-то миг ему и удалось остановить Рудник, Раяц и Сувобор, которые плясали, сталкивались и сливались друг с другом. Они сбрасывали с себя его дивизии, а он их опять размещал согласно своей «Диспозиции к наступлению».

Но, поднимаясь с постели, он ступил сперва левой ногой, левой, черт возьми! Взглянул на часы: шесть тридцать. Он должен быть на земле, должен стоять на ногах, когда грянут орудия. Погнал коня крупной рысью по склону, в гущу тумана. Ему невыносим, раздражает стук копыт. Он уперся в какую-то изгородь, остановил коня. Конца ее не увидел, понравилось, что дубы вдоль дороги высокие и могучие. Здесь, среди деревьев, в тишине, дождется он начала. Спешился.

— Подождите меня здесь, — с этими словами вошел в огороженное пространство. Под его шагами раскалывался хрупкий промороженный снег, звуки отдавались, как в пустом храме. Он шел дальше, хотел, чтоб его в эти мгновения не видели офицеры и чтоб самому не видеть людских лиц. Оглядывал дубы, хотел выбрать сильное дерево с чистым стволом, без сухих веток. Облюбовал подходящее и оперся рукой на его холодную, неласковую поверхность. Дуб дышал. Удерживая вздохи в кроне, скрывшейся в тумане. Опустившись на колени, Мишич снял кепи и положил его на сухую почву, перекрестился, прислонился лбом к телу дерева. 

— Создатель, я сделал все, что было в моих силах. Этого мало, понимаю. Чудо, если ты существуешь, сотвори сам.

Он прошептал эти слова и остался на коленях, касаясь лбом дерева, слушая стук своего сердца: все вокруг отзывалось биениями его крови.

Лежа на снегу, Бора Валет вглядывался в туман и слушал свои часы: не выдумай люди часов, возможно, и войн бы не было. Все имеющее какое-либо значение в этой злобной истории начиналось из страха перед временем, из-за времени. Этот поганый человечишка сделался и грабителем, и разбойником, и философом и войны развел на земле, одолеваемый грозным призраком времени. И что такое это жалкое сербское наступление в бесконечности времени и галактики? Мы будем орать, греметь, дырявить друг другу шкуры и гнить. А Великий круг вращается и несется вперед. Галактика брошена в бесконечность. И сейчас именно здесь, в мгновение грядущего света мы начнем взаимное избиение. Я всего взводный. Я приказываю крестьянам гнать швабов и погибать. Возможно, на каком-то зубчике Великого круга, зубчике мельче булавочной головки, сидит мой обезглавленный отец. Голова его осталась на земле, вместе с топором. На его родине. Бора передернулся. Прижался лицом к снегу. Сегодня я стану дерьмом. Надо было что-нибудь оставить Даниле на память. Хотя бы карту. Валета червей. Бора, несчастный!

Данило История лежал впереди своих солдат и пытался отогнать зловещее предчувствие ненавистью к врагу. Припоминал все, что могло бы возбудить эту ненависть. Однако сейчас сил в этом он не находил. Вспоминал о презрении к сербам со стороны Вены, о чем вчера говорили новый ротный и Мирко Царич. Во имя чести и гордости можно пойти на поединок. А на войну, вот на такую войну? Только с надеждой. Только с великой надеждой можно дожидаться декабрьского рассвета и артиллерийского наступления. Сигнал к атаке. Только со словами, услышанными от деда: «Дожить бы мне до того дня, как средь шелковичных деревьев появятся сербы на белых конях». Но и этой надежды сейчас недостаточно. Письмо можно начать так: «Ожидая сигнала к атаке, я вспоминал самое большое желание деда».

Из тумана возник Евтич, улыбается, машет рукой, зовет. Данило даже подскочил на месте и острее ощутил стужу, а может, это ощущение, что его застигли врасплох.

— Осталось десять минут, — негромко сказал командир, жадно затягиваясь сигаретой.

Данило поправил ремень, укрепил сумку. Где-то внизу, в стороне села, из тумана залаял пес. Сочно, сильно. Угрожает ли, защищает? Или только предупреждает? Он с волнением слушал этот лай. О чем-то очень серьезном предостерегал пес. И командир настороженно слушал его. И солдаты. Кое-кто снял шапку, крестился. Другие строго смотрели на него, Данилу. И его словно пошатывало от их взглядов. Если б не светало, а смеркалось, он бы тоже перекрестился. Командир улыбнулся, что-то сказал, показывая рукой на небо.

Данило не понимал. Пес лаял.

— Сегодня будет чудесный день, теплый. Увидишь! — слишком громко произнес ротный.

Данило хотел высказать сомнение, но ошеломленно замер от грома, внезапно грянувшего над головой; даже пригнулся — снаряды уже рвались в тумане выше них, на австрийских позициях. Рассвет наполнился оглушительным эхом.

— Наши! Наши пушки, братья! Бей их, не жалей снарядов! Господи, есть ты на небе! Дай тебе счастья, наводчик! Вот и дождались мы сербской песенки колыбельной! Стучи, ребята, не щади ладоней! За такое хоть двойной налог после войны! Согласен! Полхозяйства отдам за ящик снарядов!

Солдаты орали, бросали в воздух шапки.

Вот оно! Вот оно, настоящее дело. Ради этого я переплыл Саву. Этими словами я начну письмо, говорил себе Данило, пальцы у него дрожали, на глаза набегали слезы, хотелось обнять всех солдат.

Пушки били не переставая. Евтич внушал:

— Услышите трубу, бросайтесь вперед, как в жито! Слышите меня, мужики? Пусть бьет! Пусть гремит! Мы, как сквозь яблоневый сад, ветром пронесемся! Слышите меня, братья?

— Слышим! Сделаем!

— Если отстанете, старайтесь догнать! Первые никого пусть не ждут до самой вершины Сувобора!

— А почему б нам на Дрине не подождать, господин подпоручик? Сувобор слишком близко! — крикнул Бора Валет, взбешенный его словами, этим «житом», «яблоневым садом», «ветром», этим назидательным геройством, бессмысленными перед лицом смерти словами, — он стыдился солдат, за спинами которых уже стояли санитары, опираясь на свои носилки.

Протрубили сигнал к атаке. Вскинув вверх руку, ротный крикнул:

— Вперед, братья!

И бросился вверх по склону, размахивая револьвером.

Бора Валет тоже кинулся по голому склону, давая себе клятву не ложиться под пулями, пока этого не сделает командир. Разрывы снарядов заглушали пулеметы и винтовки.

Данило История отмеривал большие шаги впереди цепи своего взвода, не переставая сам с собой разговаривать, не прекращая убеждать и подстегивать себя: вот оно, настоящее. Наконец-то началось настоящее. Вокруг уже посвистывали пули.

— В атаку! Ура! — крикнул ротный.

Труба разгневанно пищала. Солдаты подхватили: «Ура!» Данило кричал вместе со всеми и бежал к лесу, который выглядывал из тумана.

— Ложись, Данило! — послышалось издали.

Он обернулся: кричал Бора. Данило упал и стал стрелять по вражеским окопам, в каких-нибудь ста шагах от него. Снаряды рвались позади них. Он был в отчаянии от этих перелетов. Командир снова скомандовал атаку Данило поднялся:

— Первое отделение, вперед! Второе, беглый огонь!

И побежал на дымящиеся винтовочные стволы. До траншеи нельзя останавливаться. Ни в коем случае. Стоя выстрелил по австрийцу, который пытался выскочить из траншеи. Свалил его. Стал прицеливаться в каску, торчавшую над бруствером.

Бора Валет споткнулся о корягу, упал на камень, вскрикнул — разбил колено или ранен? Его догоняли солдаты. Подумают, будто я испугался, отца их мужицкого! Надо бежать к окопам. Прямо на чью-нибудь винтовку. Надо. Он вскочил и кинулся вперед, опережая солдат; разом несколько пуль устремилось к нему; спасение было в том, чтобы впрыгнуть в траншею и разоружить врага; он повалился на снег перед самой линией винтовочных стволов, еще дымивших, мучился; почему он лег — оставалось всего несколько шагов; он стрелял, потом перестал: наверху туман разорвался, лес вздымался к самому небу, голые верхушки деревьев плыли в голубизне. Я убит. Над ним раскололось небо, до ужаса голубое, светлое. Швабы убегали сквозь туман, их гнали к вершине, к голубому и светлому. Гнали его солдаты.