— Куда ж мы назад? Генерал Мишич приказал вперед! Надо наверх идти, хотя б всем пришлось голову сложить.

— Завтра до свету пойдем наверх, — успокаивал товарищей Савва Марич, а Иван Катич чувствовал себя так же, как после своего первого боя и поражения на Бачинаце. Ему казались грезами, забытым сном мгновения, когда из хлопьев тумана вдруг возникли горы и снежная белизна сверкнула в голубых небесах, а Савва Марич ему крикнул: «Взгляните на небо, взводный! Вон оно, солнышко! Вы, ученые, в бога не веруете, но ответьте мне, почему именно сегодня выдался такой денек? Ведь целый месяц не было солнца!»

Иван словно завороженный осматривался вокруг: свет и голубизна, беспредельность и покой царили на Овчаре и Кабларе, Сувоборе и Малене с их ослепительными снежными вершинами. Война, бой велись в тумане, у подножий, где-то в глубине. У него заслезились глаза от обилия света и голубизны, и он снял очки: война кончится в тумане, в пропастях оврагов и лощин. Нельзя сражаться под такими голубыми небесами. Нельзя убивать людей в ослепительном сиянии. Свет в Свете — третий тезис его воображаемой диссертации. Небольшую, психологического характера, главу на темы ратного опыта можно было бы назвать: Свет в Свете. Да, именно так. Он вытер глаза и опустил взгляд в сухую траву и колючий кустарник. Над головой пролетали снаряды, разрываясь в лесу. Савва Марич бормотал что-то, продолжая разговор, начатый на рассвете того дня, когда они спустились в село:

— Война мучениями обезобразила нашу землю. Скверными дорогами, господин Катич. Нашими тропами по крутизне и голодом на склонах. Я вам говорю, нищетой и страхом изуродован наш народ. Знаете ли вы, сколько прекрасных людей живет в этих горах?

Он не совсем понимал Савву, как и при первом разговоре, и потому молчал; по дороге тянулись телеги, увозя раненых.

Рота заночевала на сельском кладбище: солдаты раздобыли где-то соломы и устлали ею каменные плиты и упавшие памятники, спали, дремали, томились, тревожились и уповали только на генерала Живоина Мишича. Иван слушал их разговоры и удивлялся будничности чувств и потребности в вере командующему. Никто не вспоминал об отечестве, о Сербии, о целях войны; все говорили о войне как о великом зле, от которого может избавить только хороший начальник и их собственное терпение и самопожертвование.

Иван как сел вечером на упавший крест, прислонясь к надгробию, так и просидел до самого рассвета, погруженный в забытье, какую-то странную смесь усталости, грез, недобрых предчувствий. Он то широко раскрывал глаза, то снова их крепко зажмуривал. Занимался день, опять затянутый туманом, правда, более редким, более легким, чем вчера в этот час. На склоне горы по ту сторону лощины виднелись изгороди — там проходили неприятельские позиции. Их надо занять, когда совсем рассветет. Занять любой ценой, приказано в штабе полка. Они задержали продвижение всей дивизии. Ждали, пока откроют огонь пушки. «Сперва пускай артиллерия, а затем уж мы в штыки», — говорил вчера ротный, говорил весело, с той бездумной легкостью и равнодушием к жертвам, свойственным всем командирам и начальникам, чего не было лишь у майора Гаврилы Станковича. За всю ночь я ни разу не подумал о Богдане! Неужели это возможно? Во мне угасли все человеческие чувства. И о Милене я позабыл! Невероятно! Не будь рядом Саввы Марича, который напоминает мне о человеческом, я бы стал или просто трусом, или ожесточился, как Лука Бог.

— Скоро нам, взводный? — спросил кто-то из солдат, выглядывая из-за памятника.

Иван взглянул на часы: без десяти семь.

— Скоро.

— Скорей бы уж. Холодно.

— И меня дрожь колотит.

Над их головами провыли снаряды и бухнулись где-то на склоне; по оврагу прокатилось эхо. Сидя на могилах, солдаты радовались началу артиллерийского огня, крестились, желая успеха канонирам. Противник отвечал огнем двух орудий: снаряды пролетали над кладбищем, разрывались в сливовых садах и на полях. Ивану чудилось, что артиллерийская канонада сломает утро, и он поудобнее устроился на оплывшем холмике.

На самый высокий памятник взобрался ротный; вестовой держал его внизу за ноги; в бинокль тот осматривал местность.

— Перелет. Вот опять, слепые. Мать их кривую! А этот хорошо. И этот ладно. А теперь не туда. Заволновались, дьяволы!

Совсем рассвело. Артиллерийская дуэль продолжалась. Приказа начинать атаку штаб батальона пока не давал. Иван Катич принялся разбирать эпитафии на памятниках: «Здесь увядает усталая плоть Крсте и Миольки. Раденко Плякич, знаменитый косец. Живодарка с руками золотыми и неутомимыми. У Милорада Белича для животного и для человека всегда находилось доброе слово».

И пытался представить себе этих людей. Все они походили один на другого. Он разглядывал сухую траву, кусты вокруг могильных холмиков. Никто из покоившихся на этом кладбище не носил очков. Они отчетливо видели то, на что смотрели.

Вражеский снаряд завыл совсем низко и разорвался на дороге возле кладбища. Ротный спрыгнул со своего наблюдательного пункта.

Иван даже не пошевелился: если б это сражение, это наступление, вся война происходила здесь, на кладбище, все бы обрело некий высший смысл. И его бы не преследовал инстинктивный страх, он не боялся бы потерять очки, находя опору в крестах и могильных камнях.

Били пушки. Пехота пока не вступила. Подошел Савва Марич, присел на камень.

— Вы знаете, взводный, названия этих трав, на которые смотрите?

— Не знаю, Савва.

— Вот у ваших ног — коровяк. Рядом — кориандр. А вон там вереск. Это лаванда. Вот донник. Там сухоцвет. А возле детской могилки тимьян. И шалфей. Все ароматные, пахучие травы.

Взвыл и разорвался в овраге в плотном белесом тумане очередной снаряд.

— После войны, если, бог даст, будем живы и здоровы, вы ко мне в гости приедете, когда поспеют сливы. Увидите, господин мой Катич, как красива наша сторона!..

Иван поправил очки, пристально посмотрел на него. Утешает перед смертью? Думает, будто перетрусил. Почему он считает, что я трус? А может быть, он сам прикрывает свой страх этими разговорами?

— Вам страшно, Савва. Я еще прошлой ночью заметил. И это меня несколько удивляет.

— Верно, взводный. Мне страшно. Очень мне страшно, с открытым сердцем вам говорю, — не колеблясь, откровенно ответил Савва.

Иван улыбнулся со смешанным чувством благодарности и некоторого превосходства. Замолчали. Оба смотрели на солдат: трубач чистил свой инструмент, «чтоб сверкало»; кто-то, примостившись на памятнике, пришивал пуговицу к штанам; другие сосредоточенно разглядывали и укладывали в сумки свой скарб.

У кладбища остановился верховой, к нему торопливо подошел командир, выслушал, кивнул. Потом позвал командиров взводов.

— Могли бы вы, Савва, как-нибудь бечевкой привязать мне очки? Чтоб мне их не потерять.

— Можно, господин Катич. Но пока не стоит. Вот когда через кустарник и заросли пойдем…

— Приказано выступать, — встретил их ротный, поправляя ремень. — До того большого дерева всей роте бегом. От дерева Катич идет, работая штыком и гранатой. А ты, Марич, огнем обеспечиваешь ему продвижение. Понятно?

— Все понятно! — ответил Савва Марич.

— По местам!

Они возвращались к своим. Снаряды пролетали в обоих направлениях; слева и справа начали трещать винтовки. Иван остановился.

— Савва, на всякий случай привяжите мне сейчас очки.

Тот молча достал из кармана веревочку и, обмотав дужки, обвязал ему вокруг головы, шайкачу надел поверх.

Труба заиграла сигнал к атаке, но как-то тихо, нерешительно.

Иван Катич встал во главе своего взвода, произнес необходимые слова команды и побежал через поле и огороды к большому дереву. Противник огня по ним не открывал. Тяжело дыша, поравнялись с намеченным ориентиром — большим деревом. Артиллеристы вели свою дуэль поверх их голов. Ротный велел обоим взводам продолжать движение вперед. Ивану стало чуть легче оттого, что взвод Саввы будет рядом. И вдруг услыхал его крик, обернулся и увидел: Савва Марич бил солдата! Иван не поверил своим глазам, пошел на брань и звуки пощечин.