Медленно склонялся он к женщине и пламенеющим углям, дрожа всем телом, все ближе к ее испуганному лицу, готовому вот-вот издать крик при виде его ладоней, которые с раскрытыми пальцами, минуя губы, устремились к груди; она соскользнула со своей табуреточки на земляной пол, но он уже сунул руку ей за пазуху и повалил во тьму. Падая, в трепетном свете успел заметить вспышку улыбки:

— Хочешь меня, озорник?

— Да.

— Сильно хочешь?

— Очень.

— Полегче. Еще усов нету, а такой озорник. Ступай за мной.

Вырвавшись, она шмыгнула в комнату; он на четвереньках, шатаясь, перебрался через порог. Постелив на полу какую-то тряпицу, она прикрыла дверь и затянула во мраке:

— Ну иди же, милый, освободитель ты мой милый…

Генерал Мишич, сидя в комнате, почти до предела вывернул фитиль лампы: хорошо ему при свете огня из печурки шагать по трепещущим отблескам. Яблоки сгорели, пока он спорил сам с собой, выбирая час для начала наступления; не мог он, не осмеливался настаивать на своем первоначальном решении двинуть армию в три часа утра. Отказаться от принятого решения и перенести выступление на семь часов его побудило восторженное согласие Кайафы начать именно в три и отказ Степы и Штурма начинать прежде семи. Ему стало легче в этих хлопотах о времени; испытывая неурядицы со временем, он был не в состоянии сосредоточиться на иных заботах.

Он разрезал ножичком на ломтики яблоко, подходил к окну послушать, как отъезжают и приезжают связные, как стучат конские копыта по дороге, как выдвигаются к фронту тылы; возвращался к печке, смотрел на языки пламени, не находя ответа на вопрос: все ли он предпринял, что было в его силах, для того, чтобы завтра к полудню поколебать волю противника, к вечеру заставить его растеряться, а послезавтра подчинить своей воле? Он не слышал, как входили начальники отделов штаба, пока они не обращались к нему, и отвечал возможно лаконичнее.

Ближе к ночи его ошарашил, оглушил пронзительный звонок.

— Говорит Путник. Вы по-прежнему убеждены, Мишич, что ваш основной оперативный замысел является единственным ведущим к победе? И меры, предпринятые для его осуществления, единственно возможные, лучшие из всех, что можно найти? Вы меня слышите, Мишич?

— Я по-прежнему в этом убежден. Считаю, все так.

— Нет ли у вас в душе веского основания что-либо изменить?

— Больше всего меня беспокоит час наступления.

— Меня также.

— Семь часов поздно, господин воевода.

— А я боюсь, что семь часов рано. Сумеет ли сербская армия за несколько часов при такой погоде, на такой местности, в таких условиях собраться должным образом и выступить?

— Мы должны это сделать. Иного выхода нет.

— Кроме «мы должны», надобно еще и мочь.

— Я убежден, что сегодня мы сможем.

— Я чувствую, Потиорек завтра в наступление не перейдет. Послезавтра, может быть. Не сомневайтесь больше при определении часа операции.

— Слушаю вас, воевода.

— Разумными являются только такие оперативные планы и решения, которые подчиненным командирам кажутся обыкновенными, а войскам — легко осуществимыми. Исход завтрашней операции может быть решен какой-нибудь лихой ротой, каким-нибудь яростным взводом. На войне случаются такие мгновения, когда судьбу целой армии может решить один солдат. Слышите меня, Мишич?

— Я верю в это, воевода.

— Меня не тревожил бы исход нашей операции, если б каждый солдат понимал, что завтра именно ему суждено выиграть или проиграть войну от имени всей Сербии. Спокойной ночи, Мишич!

Связь оборвалась, но генерал Мишич не отнимал трубки от уха: вдали возбужденными голосами перекликались телефонисты, как будто их кто-то душил. Перед зданием штаба армии мостовая отзывалась на перестук конских копыт — вестовые доставляли донесения своих штабов и вновь отправлялись на позиции. Какой необходимый приказ позабыл он еще отдать по армии? Спать! Да, да, спать! Этот сон завершится рассветом для Первой армии. Он повернул ручку телефона

— Алло, Дринская! Говорит Мишич. Неужто вы, Крста, еще всех дел не переделали? Чтоб через десять минут все спали. Немедленно уложите командиров полков. Спокойной ночи, Дринская! Я вас сам разбужу… Алло, Моравская дивизия! Почему вы, Люба, не спите? Спят даже перед свадьбой, а тем более перед такой великой битвой. Ложитесь сейчас же и отдыхайте получше. Спокойной ночи, Моравская!.. Дайте мне Дунайскую первой очереди. Кайафа, ваша дивизия спит? Очень жаль, что я вас разбудил. Так вышло. Я тоже плохо верю в дела, которые делают до самой полуночи. Это поэтам и актерам положено колобродить за полночь. Да, политикам и игрокам тоже, вы правы. А пахари, скотоводы, ремесленники, как и мы, солдаты, все, кто исполняет тяжелую работу и живет всерьез, рано ложатся и рано встают. Приятного сна, Кайафа. И всей Дунайской!.. Пожалуйста, дайте командира Дунайской дивизии второй очереди. Отчего вы еще не в постели, Васич?

— Не думаю, что я сегодня усну, господин генерал.

— Как это вы смеете не уснуть сегодня, Васич?

— У меня на столе донесение, которое через несколько минут будет вам доставлено обычным путем.

— Зачитайте мне его сейчас.

— Я глубоко и всесторонне обдумал план нашего завтрашнего наступления. И по-прежнему, как и на совещании в штабе армии, убежден, что самое лучшее — встретить противника на подготовленных для обороны позициях, разбить его и только потом перейти в наступление. Это вернейший путь к успеху и спасению Сербии.

— Говорите, говорите, Васич, я вас слушаю.

— Все свои серьезные соображения я сообщил вчера.

— Серьезные знаю. Вы мне расскажите о тех, что вам кажутся несерьезными, но гудят в голове и стонут в душе.

— Я даже сегодня ночью не могу поверить в то, что в самом большом риске заключается наибольшая мудрость.

— Скажите мне, Васич, все, пусть самое скверное, что вы думаете обо мне. Вы благородный человек, я хочу услышать.

— Я выскажу вам это, господин генерал. Вы, к сожалению, не понимаете, что величие человека вовсе не адекватно величине его заблуждения. В этом заключается и ваша, и наша роковая ошибка.

— Может быть. Спасибо, Васич. Только что тут поделаешь? Мир так устроен, что люди, больше других заблуждающиеся, нередко являются людьми, облеченными наибольшими правами. К счастью для Первой армии и для нашего народа, мои заблуждения и мои права могут продлиться лишь несколько дней. А сейчас, пожалуйста, прикажите штабным ложиться спать, сами немедленно тушите лампу и ложитесь. Закройте глаза, слушайте звуки ночи, спите. Я вас разбужу. Спокойной ночи, Васич!

И опять держал трубку, слушал завывания и свист далей, этих ужасающих, огромных непознанностей, где зародится спасение или осознание заблуждения, конец полномочий командующего. Да, нужно спать! Спать, а не грезить. Спи, Первая армия!

Он опустил трубку на рычаг и вышел в коридор проверить, спят ли Хаджич и остальные офицеры. Потрескивали лампы, тени плясали по стенам, одолеваемые сном часовые и посыльные встрепенулись, вытянулись. Этим он приказать не может: спите, солдаты. Мир так организован, что всем людям разом спать не удается. Поеживаясь от холода, вернулся к себе, взял со стола часы и погасил лампу.

Если ты, Вукашин, уже понимаешь, что не является моим правом, то понимаешь ли ты, что меня одного ожидает, если Первая армия потерпит поражение? Позор. Да, вечный позор. В этом наказание для командующего потерпевшей поражение армии. Удел рядовых солдат — страдания и муки, но они могут жить и пережить их. Позор, павший на голову командующего разбитой армии, нельзя перенести и пережить. Все помнят о нем. Если б ты, Вукашин Катич, знал, как мне страшно сегодня ночью. Сегодня я самый большой трус во всей Первой армии. Подобного страха не испытывает никто. Ни одному из солдат Потиорека неведом такой страх, как мне, друг.

Медленно, как можно тише, чтобы не слышать самого себя, подошел он к кровати, столь же тихо лег, не раздеваясь, беззвучно накрылся одеялом и шинелью поверх него: озноб не проходил. Он стиснул в кулаке часы, дабы заглушить их голос. Если б в его ладони вместо часов была сейчас прядь волос Луизы, а вместо тиканья он слышал бы ее дыхание, он уснул бы тотчас. От дрожи не избавиться: выгнулись Рудник и Сувобор, колышутся гребни, куда-то погружаются и выныривают вершины гор, меняют свой путь реки и сливаются дороги. Стучит зубами земля.