— Каково было первое побуждение, главная потребность у человека, когда он начал измерять время?

— Время начали измерять из вполне практических нужд. Своего рода расчета. О выгоде шла речь.

— Нет, нет. Изобретатель часов не был ни купцом, ни ремесленником, ни полководцем. Этот человек, который первым захотел измерить время и послушать, как оно проходит, должно быть, ощущал страшное отчаяние. Более страшное, нежели ветхозаветные пророки. Мысль о смерти, видимо, не отпускала его.

— Не думаю. — Он почувствовал ладонь Боры на своем плече, вздрогнул. С Борой что-то случится. Вчера вечером, когда они узнали о наступлении, он так странно вел себя. Издевался над новым командиром, обидел Царича, полез в драку из-за того, что они не пожелали играть с ним в покер.

— Ничто великое, вечное не могло родиться из мелкого расчета. Я утверждаю это, Данило. — Он крепче прижимался. Данило не трясся от холода. Бора хотел видеть его лицо, глаза. Ночью трижды он произнес: «Произойдет нечто великое. Для истории, увидишь».

— А может быть, часы изобрел любовник? Некто, ожидавший женщину или спешивший к ней. А, Бора?

— Не думаю. Любовников время не занимает. Они думают глазами.

Они молчали и смотрели на костры, разгоравшиеся на той стороне в тумане. Данило мысленно продолжал начатое письмо: «Сразу после полуночи мы вышли на исходные позиции и залегли, ждали рассвета, чтобы атаковать. В кармане моего товарища, лежавшего рядом, стучали часы… Что они отстукивали? Время? Банально. И неправда. Часы ничего не показывают. Их время не время людей. Существует лишь мое время. А что сейчас есть мое время? Ожидая сигнала к атаке, я слушал часы». Неубедительно. Подумают, я вру. Как можно слышать тиканье часов в чужом кармане? Только у страха есть уши для часов из чужого кармана. Вместо чепухи с часами напишу: я ждал сигнала к атаке и смотрел на неприятельские костры. Это напоминает ночь в канун Бородинского сражения. Отец, который наизусть знает «Войну и мир», будет громко смеяться, дед поперхнется на этой фразе. Но это правда.

— Берегись сегодня, Данило.

От неожиданности Данило дернулся, и рука Боры упала с его плеча.

— Чего я должен беречься?

— Так. Сегодня нужно быть осторожным.

— Вот именно сегодня я и не буду осторожным. Сегодня пойдет сражение во имя истории, хочу сказать я.

— А что будет с твоей деревянной лошадкой?

— С моим деревянным коньком? — не сразу ответил он. — Пусть будет так, как мы условились той студеной ночью на Малене. Если я погибну, ты едешь в Нови-Сад; расскажешь моим, как я погиб во время атаки. Непременно во время атаки. И возьмешь моего деревянного конягу, которого дед подарил мне на Видов день, когда я закончил первый класс. И сохранишь его для своего сына. Идет, Валет? — он старался вложить веселость в последнюю фразу и хлопнул приятеля по колену.

— Идет, Данило. Договорились. Но после войны никому ни слова об этом твоем деревянном лошаденке.

Бора приблизил лицо к лицу товарища и вгляделся: тот будто бы улыбался. С тех пор как разнеслась весть о наступлении, Данило стал каким-то странным. Беспричинно улыбался. Как во сне. Чем его ободрить? Что предложить на память?

Они молчали, смотрели на костры — австрийцы гасили их. Словно убивали. Сверху, из тумана, послышался свисток. Они разом вскочили на ноги, как по команде, и одновременно произнесли:

— Береги себя сегодня.

— Ты себя береги.

Пригнувшись, поспешили на свои места, к солдатам.

— Не нравится мне, что наша рота осталась в резерве, — с беспокойством сказал Савва Марич Ивану, протягивая расколотый орех.

— Чем это плохо? 

— Тем, что резерв ведет и свой бой, и бой командующего.

Они сидели у овина между кадушками с прелыми сливами; где-то рядом в непроглядной тьме солдаты спорили о том, когда лучше варить ракию.

— А что такое, Савва, бой командующего?

— Это самый трудный бой, господин мой взводный. Его ведут ради офицерских чинов и отличий.

Иван Катич не очень ясно понял, но, тревожась оттого, что идет в бой без запасных очков, не испытывал особого желания продолжать разговор с Саввой Маричем, непривычно разговорчивым в это утро. Тот вдруг пристал к Ивану с расспросами, что за люди французы и чем они отличаются от сербов. А Иван ничего толком не мог ему объяснить. Подобное любопытство лишь рождало горячую и обжигающую тоску по Парижу, этому теперь нереальному, увиденному словно во сне сочетанию свободы и красоты. Возбуждающему надежду наваждению: на этом свете нет невозможного. Так ему казалось тогда. Всем юношам нечто подобное кажется в том городе. И у отца была такая же вера. Никогда теперь с книгой под мышкой не бродить ему по Латинскому кварталу, не слушать орган в Нотр-Дам, не проходить по галереям Тюильри, не упиваться розовой пеной женских улыбок на тротуарах Сен-Мишель. Нет, нет. Я не раскаиваюсь. Я должен был приехать.

На дороге, по которой следовала к позициям колонна пехоты, кричали офицеры, ругали солдат за то, что те не уступали путь лошадям; слышались удары и вопли. Офицер, должно быть, лупил саблей плашмя несчастного стрелка, решил раздосадованный Иван. После Превии он сталкивался с этим в третий раз. И сейчас не смог промолчать.

— Слышите удары, Савва?

— Слышу. Бьет тот, кто имеет право бить. А тот, кого бьют, должен терпеть. И быть настолько разумным, чтобы не попадаться на глаза кровопийцам.

— Что такое, Савва, для вас свобода? За что вы погибаете? Может быть, тот несчастный, которого сейчас колотит саблей болван-офицер, уже через час погибнет! Преступник!

— Свобода? Свобода… — Хрустнула скорлупа ореха. — Кто может это сказать? Свобода — это когда я не боюсь любить и уважать то, что своим собственным разумом считаю этой любви и уважения достойным. И не любить и не уважать то, что я не хочу. — Он протянул ему расколотый грецкий орех.

— А крестьяне, солдаты так же думают о свободе? — Иван взял орех, но не положил в рот, держал на ладони.

— У каждого своя свобода, господин Катич. Я про свою понимаю.

— Простите, а какова именно эта, ваша, свобода?

— Скажем, своему я могу быть даже слугою. А иноземцу не желаю быть ни хозяином, ни господином. И когда с меня кожу сдирает налоговый инспектор — серб, когда меня бьет сербский офицер, я их ругаю и смотрю, где бы им нашкодить. Стараюсь не попадаться на глаза. Скажем, если власть такая негодящая, как у нас, если ее переменить не можешь, то шкодь ей. А можно и переменить. Мы-то, вы лучше моего знаете, нескольких королей да князей переменили, а ведь век человеческий еще не миновал.

— И в чем же еще, Савва, эта ваша свобода?

— Охота мне, господин мой, петь то, о чем петь охота, и горевать тогда, когда горюется. Хочу все, что мне хочется, делать. За такое я воюю.

У Ивана Катича не находилось слов. Десять лет слушал он в отцовском доме его друзей, профессоров и докторов; о национальных идеалах Сербии, о ратных целях кричали политики, офицеры, газетчики, студенты, радикалы и социалисты, и никто из них не сказал так, как этот крестьянин: воюю ради того, чтобы мог любить и уважать то, что люблю и уважаю. Да. За такую цель имеет смысл погибнуть.

— Вам нравится запах прелых слив, господин Катич?

— Очень нравится, очень. Мне нравятся ароматы опавших и гниющих плодов. Запахи деревенских домов, амбаров, овинов, — солгал он через силу.

Савва Марич не соглашался с солдатами, считавшими, что варить ракию до наступления морозов нельзя. Иван Катич стал прислушиваться к их дискуссии, которую они вели так серьезно, будто обсуждали существо материи. Он слушал их и вдыхал запах прелых слив — впервые в своей жизни.

В сопровождении офицеров генерал Мишич, направляясь на позиции Моравской дивизии, неторопливой рысью ехал по замерзшей дороге и на рассвете, измученном густым туманом, достиг вершины над Милановацем. Достигнув верха, он остановился, чтоб обозреть фронт армии: туман поглотил все — что может быть страшнее для артиллерии. Тишина, ни петухов, ни собак. Посмотрел на часы: шесть. Если генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек решил начать свое наступление сегодня, значит, он тоже наметил его на семь. Армии столкнутся во встречном бою; победит та, у которой командиры лучше владеют собой и солдаты более храбрые. И тогда осуществится предсказание Путника: исход сражения сможет решить одна рота, один взвод, один храбрый солдат.