ГЛАВА ШЕСТАЯ

В предрассветных сумерках Алекса Дачич во главе отделения гранатометчиков подползал на поросшей можжевельником вершине к пулеметному гнезду австрийцев. Запомнилась ему эта скалистая вершина, где его роте пришлось вести бой, когда при отступлении она прикрывала полк; хорошо помнил он и овраг, по которому, истекая потом под тяжестью сумки с гранатами, он сейчас пробирался: здесь они бежали с Иваном Катичем, Катич потерял очки, и они, вернувшись сюда, чтобы их разыскать, случаем уцелели. Наверху послышался кашель, он замер.

— Тихо, подошли! — шепнул своим, удерживая рукой соседа, который и двигался шумно, и шмыгал носом непрерывно. — Садись.

Сам остался на ногах, вслушиваясь в кашель наверху. Начеку они. Заметят, когда пойдем по осыпям, и прошьют очередью. Не надо было выходить на эту берлогу. Не надо, да не сумел одолеть он желания, когда командир батальона капитан Новакович разбудил, построил роту и, покуривая, спросил:

«Найдется ли среди вас некто, чью грудь я смогу украсить сегодня золотой медалью Обилича за храбрость?»

Было темно, взглядов солдат он не видел.

«Неужто среди пятидесяти сербов не найдется героя? С кем же мне тогда прорывать позиции швабов, мать вашу?!»

Это ругательство, точно пощечина, заставило Алексу выкрикнуть:

«Я могу, господин капитан!»

Несколько мгновений в тишине только выл пес, словно его резали на куски.

«Один-единственный?» — воскликнул офицер.

«Нет, не один. Я тоже могу, раз может Алекса», — подал голос Милош Ракич; этот косоглазый парень из Ягодина по какой-то причине после Бачинаца взялся соперничать с Алексой.

«Еще есть добровольцы? С кем, вы думаете, я буду фронт прорывать, грыжу вам вашу этакую-разэтакую! — Командир шел вдоль строя и осыпал бранью солдат. — Вы двое-за мной».

Он поставил их перед строем двух рот, что-то кричал, угрожал, вызвалось еще несколько человек; тогда он повел их в штаб и там при свете лампы, покуривая, долго на них смотрел. А они стояли вдоль стены. Наконец спокойно произнес:

«Для продвижения полка в прорыв необходимо уничтожить укрепленное пулеметное гнездо противника и удерживать его до тех пор, пока полк не займет намеченный рубеж. Старшим назначаю Алексу».

Кто-то насвистывал; с самого выхода парень посвистывал: штаны небось полные.

— Кто там свистит? Не к богу в гости идем!

— Я. А чего не свистеть? К полудню станет видно, где рождество встречать будем, — ответил Милош Ракич.

Наверху в тишине хрипло кашляли; рядом клокотал студеный ручей. Надо идти.

— Пробирайтесь, как ласки, как белки, прыгайте! — шепнул Алекса и осторожно пошел вперед; журчание ручья проникало в сердце, наполняя вены. «Когда наши орудия сделают первые выстрелы, забросать гнездо гранатами», — приказал командир. Да, но что делать, если их заметят, накроют огнем до того, как начнут сербские орудия? Алекса остановился. Велел всем сесть. Уселись на снегу. Густой туман проникал в легкие. Милошпо-прежнему насвистывал оро[76]. Кто-то шепотом рассказывал соседу о том, как вечером «опрокинул в ясли такую славную…». Ему мешали и шепот, и свист Приказал замолчать. Милош продолжал свистеть.

— Если швабы нас заметят, я в тебя запущу гранатой, знай!

Не услышал, что ответил Милош. Хотелось курить, а зажигать опасался. Нащупал веточку, обломил, принялся грызть ее и сосать. Жаль, не успел он Ивану Катичу доложить, какое задание ему предстоит выполнять на рассвете. А как раз накануне случился у них разговор, из тех, что редко бывают у рядового с командиром.

«Слушай, взводный, скажи мне по правде. Преровцы мы оба и соседи, хотя ты ко мне через забор не лазил».

«Перелезу, Алекса. Как получу отпуск, поеду к деду в Прерово».

«Ты полагаешь, завтрашней атакой мы сумеем шваба одолеть?»

О таких вещах он не заикался ни на Превии, ни на Главице, с чего же вчера спросил? Тому это понравилось, улыбнулся:

«Я полагаю, сумеем! А ты не веришь, Алекса?»

«Вроде тоже кажется, что сумеем. Должны».

«Ты можешь мне обещать? Если убьют меня, передай моему деду Ачиму, что в первый же свой отпуск хотел я приехать в Прерово».

У этого тощего слепенького паренька мягкая душа, не в Катичей. Пришлось Алексе сжалиться:

«Что еще сказать твоему деду?»

«Что я твердо решил навестить его. Остальное болтай что хочешь. Только не ври, как твой отец».

Верно, отец — брехун, на пол-Сербии славный. Студент его сразу раскусил.

«А если я погибну и ты поедешь в Прерово, господин студент, о чем ты станешь рассказывать моим соседям и своему брату Адаму? Если этот наездник меня переживет».

Чего мне взбрело у него об этом спросить? Подумает, будто струсил. Кто знает, о чем подумает. А тот выпалил без задержки:

«Я всем расскажу, что ты был самый храбрый во всем взводе. Во всей роте».

«Ладно. Хорошо, что ты будешь об этом рассказывать. Только еще скажи, что не был я жуликом и плохим товарищем».

А разве на Сувоборе хоть одному голодному я дал кусок хлеба? Правда, ни разу не отказал раненому в табаке. И этого придурка Славко, труса, на Бачинаце пер на собственном горбу от каменоломни до оврага и отдал ему два динара за его вонючий дукат. И сам после этого ноги еле унес.

«Шучу я, Катич. Шучу. Вернусь я в Прерово. Я не погибну. Нет».

Кой черт заставил меня об этом сейчас думать?

— Чего ж ты замолчал, Милош? Ну-ка отсвисти мне «Коло ведет Дунда».

Милош молчал. Наверху теперь кашляли двое. Жарко журчал подо льдом ручей, проникая Алексе Дачичу в самое сердце.

Данило История и Бора Валет во мраке и густом тумане развернули в цепь свои взводы и теперь ждали сигнала к атаке; ребята полегли на тонкую снежную корку, глядя на слабенькие пятнышки света наверху: там австрийцы.

У второго слева костра я закурю, подумал Бора Валет и пошел к Даниле. Два часа оставалось до начала атаки; тяжело было глядеть на чужие костры, расплывавшиеся в тумане.

Даниле пятна света казались неведомыми глазами, которые сперва следили за тем, как он располагал свой взвод, а теперь прицелились в него. Он тоже поднялся и пошел к Боре. До атаки больше часа; не мог он без Боры, без своего товарища, ждать «того» момента.

Идя навстречу друг другу, они предостерегали, напоминали солдатам, чтоб не кашляли, не разговаривали, не курили. Встретились.

— Я тебя ищу, — шепнул Бора.

— А я тебя, — отвечал Данило; он схватил Бору за руку и тут же выпустил, испугавшись собственного желания почувствовать физическую близость друга. Что со мной? Не первый же это бой. Правда, будет атака. Та самая, для описания которой в письме он два дня не мог подобрать впечатляющих и волнующих слов.

— Когда мы пошли, я завел отцовские часы, — шептал Бора и тянул за рукав, чтоб сел рядом.

Данило сел, их плечи и колени соприкасались. Оба думали: дрожит он. Прижимались крепче, чтобы успокоить друг друга. И долго молчали, смотрели на смутные огни, которые то пропадали, то появлялись вновь, взмывая с туманом к небу.

— Который час? — спросил Данило.

— Не вижу. Но шести еще нет. Петухов не слышно.

— Мы их сожрали.

— А собаки?

— На рассвете собаки засыпают.

— О чем сейчас думают те возле своих костров? — Бора вытащил часы и приложил к уху, вслушался: сейчас он не хотел лишать себя ни присутствия друга, ни воспоминания, даже печали. Пусть отец отсчитывает ему секунды до первых орудийных залпов и звуков полковой трубы.

Данило вспоминал свой дом. Теплые комнаты. Постели… Зачерпнув, сжал в кулаке снег. Братья и сестра спят, словно и нет войны; спит Невена. Все девушки спят, хотя идет война. Мама, может быть, встала. И дед, если он на хуторе. Письмо можно начать так: «Вы спали самым сладким сном, когда я лежал на снегу под Сувобором…»