Закро стало жаль убитой птицы.

— Да это ж еще птенец — дал бы ему хоть вырасти, бессовестный! Чем он тебе мешал?

Охотник даже бровью не повел — спокойно вынул из ствола разряженный патрон, сунул его в патронташ, потом запер ружье и положил его, как палку, поперек коленей.

Хатилеция внезапно вынул трубку изо рта и застыл, держа ее на весу в отставленной руке. Потом встал, бросил на остальных задорный взгляд и взмахнул чубуком, словно дирижерской палочкой.

— Пойдем! Будь я проклят, если не угощу вас бесплатно старухиным вином у нее же в марани!

Они перешли через Берхеву, пробрались по узкому проулку между садами, а невдалеке от дома Сабеды остановились, чтобы дать инструкции попу.

— Ты приходи через полчаса, Ванка, и прихвати несколько свежих хлебов — у Сабеды, наверно, хлеба нет и в помине. Смотри не забудь! А теперь смывайся, чтоб старая тетеря тебя не заметила.

И Ванка «смылся».

Гости нашли Сабеду около дома, под старой липой. Расстелив на земле вытертый ковер и обложившись снопами, она обмолачивала деревянной колотушкой колосья.

— Добрый вечер, Сабеда!

— Будь счастлив, Ило! — Сабеда отложила колотушку и подняла на пришедших вопросительный взгляд.

— Что ты надрываешься, несчастная? Вон сколько у тебя снопов, когда же ты вымолотишь их вот так, колосок за колоском? Скажи Нико, пусть даст тебе лошадь, а я помогу — больше одного гумна ведь не выйдет, до полудня и обмолочу.

Пожилая женщина отвела концы головного платка за уши, так что стали видны поседелые пряди волос, и принялась собирать дрожащими руками вымолоченное зерно.

Когда-то ее сын и Хатилеция, по обычаю людей одинакового ремесла, были друзьями. Старик по большей части обжигал посуду своего изделия в горне Солико. На базар они ездили обычно вместе и товар сбывали сообща. Но с тех пор, как сына Сабеды постигла беда, старый гончар обегал его двор за версту. И, однако, подумала Сабеда, вот — вспомнил все же пропавшего ученика и друга и пришел проведать бедную старуху в ее темной норе…

Сабеда встала и пригласила гостей в галерею перед домом.

Гончар потянулся к охотнику, снял с его плеча сумку, полную дичи, и протянул засуетившейся хозяйке:

— На, держи, горемычная, небось и не вспомнишь, когда в последний раз мясо пробовала. Бери, бери, не отказывайся, изжарь их и поешь всласть. Бери, стыдиться тут нечего, мы потом еще раздобудем. Держи.

Озадаченная старуха наконец решилась принять подношение. Повесив сумку на гвоздь, вбитый в столб галереи, она пошла в комнату за стульями.

Но Хатилеция не стал садиться. Он прошелся по галерее до противоположного ее конца и остановился перед лестницей, спускавшейся к марани, расположенному под домом.

— Помню, словно это было только вчера, — когда муж этой несчастной, покойный Тития, строил дом, я помогал ему рыть погреб. Сначала там был марани, а потом мы с Солико устроили в нем гончарную мастерскую. Гончарный круг Солико купил у меня, и я же его научил ремеслу. Золотые были руки у парня, царство небесное его отцу! За что он ни брался, все у него ладно получалось.

С каждой фразой старый гончар спускался по лестнице еще на одну ступеньку, показывая знаками оставшимся наверху, чтобы они следовали за ним.

Но вот Хатилеция добрался до последней ступеньки, остановился перед запертой дверью и отодвинул засов.

— А эту дверь Солико навесил своими руками. Правда, Сабеда?

— Нет, Ило, это работа моего бедного мужа.

— Верно, то-то я удивился, как он так красиво и аккуратно приладил дверь к раме.

Хатилеция несколько раз подряд отворил и затворил дверь.

— Эх, вот оно что такое дом без мужчины! Разве раньше кто-нибудь слыхал скрип этой двери? Солико-то петли курдючным салом смазывал!

Перед старухой словно открылось окно темницы. Односельчане, не близкие люди, заинтересовались одинокой, брошенной всеми вдовой, ее житьем-бытьем, даже в марани к ней заглянули — к этому она была непривычна… Заглянули в марани, который всякий раз, как она спускалась туда за чем-нибудь, возбуждал в ней столько воспоминаний о сыне, о былых временах! До сих пор Сабеда слышала отовсюду только брань и проклятия — до чего же обрадовали ее сочувственные, ласковые слова!

Сабеда спустилась вслед за гончаром и поманила Закро, стоявшего в стороне со смущенным видом:

— Иди сюда, иди, сынок, войди в мою хижину, не побрезгуй. Хоть я и несчастливая мать, хоть и не видала радости от своего дитятка, а все-таки я мать и все-таки он мне сын…

Гончарный круг и верстак стояли нетронутые, точь-в-точь в том же виде, как их оставил Солико. На верстаке пылились бадейка для краски, горшочек с кистями, разнообразные скребки — словом, весь гончарный инструмент.

Хатилеция подошел к гончарному кругу, провел по гладкой поверхности заскорузлыми пальцами, покачал головой и повернулся к товарищам:

— Эх, какой станок остановили! Бывало, как сядет Солико за круг да как поддаст ногой — завертится, что твое мельничное колесо! Жалость берет, как подумаешь, что он зря простаивает. А когда Солико брался за кисть и принимался расписывать кувшин — на это стоило посмотреть! А как он умел глину замесить — ни одного камешка в ней не найдешь, сколько ни ищи. Эх, да что говорить! Золотые руки от дела оторвали.

По щекам старухи ползли слезы, она изо всех сил сжимала бескровные губы, чтобы сдержать подступившие к горлу рыдания. Потом, что-то сообразив, она вышла, принесла сверху, из дому, стакан и достала с полки носатый кувшин с вином.

— Вот все, что у меня осталось, Ило, от прошлогоднего урожая. Берегла я этот кувшинчик на всякий случай. Для тебя не жалко. Пейте на здоровье.

Не успели гости пустить стакан по кругу во второй раз, как сверху, из проулка, послышался голос Ванки, звавшего хозяйку.

Поп не утерпел и пришел раньше назначенного времени.

И так как сердце человека, убитого горем, размякает и раскрывается от слов сочувствия, Сабеда встретила попа на этот раз гораздо приветливей и пригласила его в марани.

Гончар отобрал у Ванки несколько длинных хлебов, концы которых торчали из-под его рясы, и протянул их хозяйке:

— На, возьми, горемычная, ты небось уж с каких пор теста не ставила!

Этого старуха никак уж не ожидала. Искоса поглядывала она на свежие пшеничные хлебы и колебалась. Однако гордость в конце концов пересилила, и она отказалась.

— Большое тебе спасибо, Ило, не знаю, как тебя и благодарить. Мне бы, несчастной, самой надо вас угощать, а получается наоборот. Эх, и вся-то моя жизнь пошла вкривь и вкось! Ох, сынок мой, сынок! Горе твоей матери, пусть бы меня взяла могила, лишь бы ты был здесь, в своем доме!.. Что за лютая беда на меня обрушилась, Ило! Видишь, как меня уничтожило и с землей сровняло! Найдется ли на свете другая такая несчастная мать, как я?

— Не говори так, Сабеда! Мир велик, ходит где-нибудь твой сын, в один прекрасный день вернется к тебе. А что делать тем, у кого никогда и не было детей?

— Эх, Ило, у кого не было, тот и не терял, а кто не терял, тот не поймет, как это горько… Малышом остался Солико у меня на руках, три года ему исполнилось, когда умер его отец. И растила я его так, чтобы он не чувствовал сиротства. Сколько раз, бывало, я весь день куска в рот не возьму, чтобы он не остался голодным. А сколько ночей я просидела без сна, чтобы только был он одет и обут, чтобы не был принижен и ни в чем не отставал от других… Эх, Ило, обидела меня судьба, не пощадила!

Хатилеция силой сунул ей в руки принесённые Ванкой хлебы.

— Что ты меня стесняешься, горемычная, ведь такого товарища, как твой муж, клянусь этим кувшинчиком, у меня с тех пор, как я взрослым стал, на свете не было! А Солико, тот ведь у меня на руках вырос!

Кувшинчик был уже почти пуст, и Хатилеция заявил, что хочет выпить напоследок из большой чаши.

Сабеда сняла с полки глиняную, покрытую глазурью расписную чашу, ополоснула ее и подала старику.

Старый гончар повертел чашу в руках и долго молча смотрел на нее, качая головой. Потом вдруг горестно застонал, уперся подбородком себе в грудь и, будто сраженный громом, грузно осел прямо на пол.