— Ты свою Тамрико от Реваза оберегай, мой-то парень давно от нее отстал.

Дядя Нико вдруг выпрямился и, глядя Наскиде в лицо, так и застыл на месте.

— Что, что? Что ты сказал?

— Арчил сам видел, как этот ваш бригадир выбирался из твоего сада.

— Врешь, слюнявый!

Громовый голос дяди Нико заставил Наскиду вздрогнуть. Он взглянул на собеседника и испугался. Глаза председателя колхоза, превратившись в щелки, метали искры из-под косматых желтых бровей. Казалось, две головешки жарко тлеют в соломе.

— Правду говорю. Дочка твоя и Реваз встречаются по ночам под вашим каштаном.

Дядя Нико долго стоял, словно окаменев. Потом вдруг зашатался и грузно осел, повалился на стул.

Пришла очередь председателя сельсовета торжествовать. Он кинул исподтишка злорадный взгляд на противника и хотел подняться, но тут тесные сапоги напомнили о себе и пригвоздили его к месту.

Молчание длилось несколько минут. Потом дядя Нико проговорил погасшим, усталым голосом:

— Если это неправда, твой сын пойдет осенью в армию.

3

Закро глянул исподтишка на сидевшего рядом Хатилецию и осторожно погладил рукой тонкую буковую лесину. Сухая кора необструганного бревна была вся в трещинах, как дно высохшей лужи.

Опустив голову на грудь, Закро отколупывал ногтем кусочки коры и растирал их в пыль между пальцами.

Хатилеция, отвернувшись, выколачивал трубку о бревно. Спекшийся пепел с трудом высыпался из своего глиняного гнезда и собирался на бревне маленькой кучкой.

С того самого вечера, когда он раскрыл перед Хатилецией свое сердце, Закро привязался к старику и уже с трудом без него обходился. Умный дедушка Ило умел смягчать душевные муки ошалевшего от любви силача, и в пересохшую глотку хитрого гончара лились щедрым потоком саперави и ркацители, мцване и даже иной раз киндзмараули, которое Купрача доставал невесть откуда и какими путями. В последнее время Закро крепко порастряс мошну, деньги у него пришли к концу, он уже не мог сам ставить выпивку поверенному своей души и только водил его с собой в гости к дружкам. Тут он сначала наваливался на вино, а потом, к концу пирушки, когда вино, перейдя в контратаку, решительно одолевало прославленного борца, он отводил осоловелого от безмерного питья Хатилецию куда-нибудь в укромный угол и изливал перед ним всю кипучую горечь, накопившуюся на сердце…

Но в деревне в эту пору, как на грех, не стало вина — иссякли щедрые сосцы, поившие ее жаждущих детей веселящей влагой. Страшный враг виноградарей, частый гость Кахети, град уничтожил две трети прошлогоднего урожая, и к весне чалиспирцы успели опустошить все налитые осенью кувшины в своих марани. Доброе вино стало редкостью в Чалиспири. Только у Сабеды оставался непочатый пятиведерный кувшин — она каждый год наполняла его доверху и сохраняла до следующего сбора, на случай внезапного возвращения своего единственного, затерянного за девятью горами и девятью морями, блудного сына. Ничто не поколебало бы решения Сабеды: даже если бы единственная капелька этого вина могла принести исцеление от смертельного недуга каждому ее односельчанину. Сабеда осталась бы неумолимой и непреклонной и не сняла бы крышки с заветного своего кувшина, который, полный до краев, должен был дождаться ее ненаглядного Солико…

Поэтому Хатилеция нисколько, не удивился, увидев перед собой попа Ванку с пустым кувшином в руках.

Священник подоткнул длинные полы своей выцветшей рясы и сел с угрюмым видом на бревно. Отброшенный им в сердцах кувшин покатился по траве.

Следом за Ванкой появился охотник Како. Бросив короткое «Здравствуйте», он кинул на траву ягдташ с подстреленными перепелками и с двумя дикими голубями, болтавшимися на ремешках, опустился рядом на бревно и поставил ружье между колен.

У Хатилеции заблестели глаза. Он подтянул к себе охотничью сумку, вытащил несколько перепелок, перебрал у них перышки, пощупал каждую.

— Какие жирные! Пшеничного раскорма! Вкусней этих птичек ничего нет на свете. Ей-богу, такое лакомство стоит спасения души! Только вот без вина, конечно, не тот вкус… Жалко их без вина есть. Может, ты, Како, имеешь где-нибудь вино на примете?

Охотник скривил губы в знак отрицания и достал сигарету.

Его собака лежала тут же рядом, усталая до изнеможения, она оборонялась от преследовавшей ее большой мухи. Назойливое насекомое во что бы то ни стало хотело залезть к ней в ноздрю. Время от времени пес фыркал, рычал, показывая спрятанные под обвислыми губами зубы, щелкал ими, тщетно пытаясь поймать увертливую муху, и снова, скосив глаза, следил за несносным насекомым, кружившим перед его влажным носом.

Никто не помнил — да никто, собственно, и не интересовался, — когда впервые появился в Чалиспири охотник Како. Все уже давно привыкли слышать похвалы его меткому глазу и его бьющему без промаха ружью. Человек он был одинокий, казалось — без роду-племени, и единственным близким ему существом была охотничья собака. Года два-три тому назад, на исходе осени, он- расчистил на краю деревни какую-то старую, полуразвалившуюся лачугу, перекрыл ее соломой и лозовым сушняком и поселился там вместе со своей дрожащей от холода собакой. Из тонких бревешек он соорудил себе невысокую койку, а все свое имущество — ружье, патронташ, кинжал, ягдташ, сумку с порохом и дробью и все остальное охотничье снаряженье — повесил на стене, у изголовья. Потом принес с поля охапку соломы, устроил в углу теплую подстилку для собаки, а для себя разостлал на койке медвежью шкуру и, с удобством растянувшись на ней, прикрылся вытертой фронтовой шинелью.

Дождливый день считался в его житейском календаре несчастливым днем. В сырую погоду он не высовывал носа из своей хижины или же забирался с утра в столовую к Купраче и сидел там часами с угрюмым видом. Охотился он где, когда и как хотел, нисколько не сообразуясь с правилами охоты и не испытывая страха перед блюстителями закона.

— Ну что, Ванка, отказала Сабеда? Что она говорит?

Хатилеция, тщательно вычистив трубку, принялся сызнова набивать ее самосадом.

— Не продам, говорит, тебе ни за что, ты моего мальчика проклял. Будь, говорит, у меня в марани все вино, какое уродилось в Чалиспири, я и то не дала бы тебе ни одного глотка. Твое, говорит, проклятие, потаскун, на него беду навлекло.

— Откуда эта старая тетеря знает, что ты потаскун?

— Кто ее разберет! — развел руками поп.

— Седьмой год уже, как дожидается парня, а того ведь и след простыл. — Охотник зажег спичку и дал прикурить Хатилеции.

Старик раскурил чубук, сделал две-три глубокие затяжки и сплюнул в сторону.

— А если этого вора и разбойника не встретить, как царевича, с непочатым кувшином красного вина, так он и домой вернуться погнушается? Да пусть такому человеку пойдет не впрок все, что он выпил и съел! Это он мою телку свел из хлева. Не вином его потчевать надо, а вывести за деревню и всенародно побить камнями. Пусть другим неповадно будет. Эх, много было хороших обычаев в старину! С лихими людьми не нянчились, жалоб на них не подавали — выходили всем миром на речное русло, тут же судили разбойника и сразу приговор исполняли. И если человек был гнойной язвой и позором своей деревни, так никто его и не жалел.

Попу и в голову не пришло припомнить: была ли когда-нибудь у Хатилеции телка и свел ли ее лихой человек?

— А мои дубовые балки — разве не он увез их из лесу? Да он на суде и не отпирался. Тогда-то я его и проклял. Что ж, вот он и не смог разгуляться в Чалиспири — будь он проклят ныне и присно!

Хатилеция поморщился с неудовольствием.

— Эх, Ванка, иногда ты становишься совсем как старая баба! Ты тут среди мужчин, среди друзей-товарищей, а не с алавердскими твоими богомольцами! — Старик пососал свой верный чубук, вынул его изо рта, степенно сплюнул и задумался.

Вдруг над самым его ухом прогремел выстрел.

Ванка с перепугу чуть не свалился с бревна.

Собака вскочила, отрывисто пролаяла, метнулась раза два в разные стороны и принесла хозяину бездыханного дрозда.