У гостей просияли глаза, когда перед ними на берегу Алазани раскинулось на семи гектарах опытного участка целое море ветвистой пшеницы.

«Море» это стерег ходячий оружейный склад, полыцик Гига, — он расхаживал вокруг опытного поля, как овчар вокруг своей отары.

Гости вышли из машин, углубились в высокую ниву и, увидев на высоте своей груди и плеч тяжелые, разветвленные, как стебли тархуны, колосья, сразу же поняли, что задача обеспечения Грузии собственным хлебом будет разрешена в ближайшее время.

Не может вырасти желудь без дуба — и точно так же все эти дела не могли вершиться без участия Русудан. И Русудан проводила целые дни напролет в поле — лишь на закате возвращалась она домой.

И поэтому, когда однажды вечерней порой кто-то властно постучался в ворота, она с досадой оторвалась от своих любимых цветочных грядок.

Поставив лейку на землю, Русудан направилась к воротам; вот она открыла калитку, и лицо ее просветлело — выражения неудовольствия как не бывало.

За воротами стоял высокий светловолосый юноша. Он держал под уздцы верховую лошадь и пощелкивал по доскам забора пастушеским, сплетенным из мягких ремней, кнутом.

— Я уж думал, ты нарочно не отзываешься, чуть было не влез на забор. Как поживаешь, Русудан?

Девушка снова сдвинула брови и посторонилась.

— Входи, входи, негодник! Я тебе покажу, как своевольничать! Спустился с гор и даже не заглянул домой, ускакал обратно.

Юноша весь расплылся в улыбке, подошел к Русудан и осторожно чмокнул ее в щеку.

— Не сердись, мамочка, если б я тогда не поторопился, бог знает, в какую бы меня потом втянули историю. Наш районный ветеринар в три дня трех барашков приканчивает. А заведующий фермой так же бережет отару, как Хатилеция виноградник Ии Джавахашвили.

Девушка глянула на хурджин, притороченный сзади к луке седла, и просияла.

— Какой славный песик, Максим! Ты для меня его привез?

— Для кого же еще? Может, для Марты Цалкурашвили? — Юноша нахмурился. — Уж этот Закро! Что ему было до нашего Ботверы? Зачем он убил бедного пса? На то и собака, чтобы лаять на чужих, кто бы это ни был-зверь, скотина или человек. — Голубые глаза юноши гневно сверкнули, он с силой ударил кнутовищем по своей серой пастушьей ноговице. — Уж не думает ли Закро, что этот дом без хозяина и о нем некому позаботиться? Может, ему кажется, что раз женщина живет одна, значит, можно над ней измываться? Так пусть постережется, наплевать мне на его чемпионство!

Русудан изумленно подняла брови.

— Максим, Максим, где ты научился так разговаривать? Вот разошелся! Идем домой, и прекрати эти глупости.

Парень осекся, посмотрел на удивленную девушку, потом подошел к ней и, закрыв глаза, ласково потерся лбом со свисающей золотистой прядью об ее щеку.

— Прости меня, мамочка. Это со мной бывает — иной раз не сдержусь, сболтну лишнее. Я погорячился. Жалко Ботверу, хороший был пес!

— Глупыш, не зови меня больше мамочкой. Что люди подумают, если услышат?

— Какое мне дело? Пусть всякий думает, что хочет. Ты лучше скажи, зачем тебе понадобилось посылать мне с Вано целых три рубахи? Разве одной было бы недостаточно? Или ты думала, что я за все лето ни разу не приеду тебя навестить?

Русудан покачала головой:

— Что ты говоришь, Максим! Ведь ты в горах, далеко от дома. Одежда там быстро грязнится. Хоть в неделю раз нужно рубаху сменить? Кто тебе ее постирает?

— Мыло у нас есть, воды в речках сколько угодно. Мы, пастухи, сами себе стираем.

— Ну, хватит, не спорь! Так это в самом деле наш пес?

— Наш, наш! Ты ж велела прислать — вот я и привез его сам. А что за щенок, если б ты знала! Бесстрашный, злой — ни в чем не уступит Ботвере.

— А этот козленок тоже наш? Ух какие у него рожки! А глаза хитрющие. И бороду вон какую уже отрастил! Вытаскивай их из хурджина, пусть разомнутся с дороги. Бедняжки, небось ноги у них совсем затекли.

— Принеси бечевку, Русудан, чтобы привязать козленка, а то ускачет, он и в самом деле хитрющий. А для щенка надо будет достать цепь потоньше, пусть с самого начала приучается сидеть на цепи. Пес вырастет из него свирепый.

Маленький серо-черный щенок, высунув широкую бархатистую мордочку из хурджина, глядел по сторонам с хмурым и скучным видом. Но как только его освободили из заточения и посадили на землю, он развеселился, встал на кривые лапки, встряхнулся и, переваливаясь, засеменил куда-то в сторону.

— Он, наверно, голоден, Русудан. Есть у тебя отруби или кукурузная мука? Я сделаю ему болтушку. Давай сюда веревку, этот козленок такой непоседа — в Сабуэ выскочил из хурджина, насилу я его поймал.

— Козленок наш, Максим?

— Нет, наша коза оказалась неплодной. А этого козленка заказал дядя Нико. Надоели, дескать, мне цыплята да поросята, хочу козленком полакомиться.

— Ну и что?

— Ну и заведующий фермой прибавил баранчика к его стаду, а этого козленка послал сюда ему на закуску.

Девушка ласково погладила животное, почесала у него под рожками и объявила решительно:

— Не отдавай его, Максим.

Юноша замотал головой:

— Нельзя не отдать, Русудан. У дяди Нико какой-то корреспондент в гостях, верно потому и понадобился козленок. Неудобно, чужой человек — что он скажет?

— Ты не относи им козленка, а с корреспондентом я сама поговорю. Он небось как раз за такими историями и охотится.

— Не надо, Русудан! — взмолился Максим. — Сама знаешь, дядя Нико и без того на меня косится, а если еще такую штуку отколоть, он так меня изругает, что потом не отмоюсь. Черт с ним, мало ли поглотила его утроба, этот козленок — не первый и, наверно, не последний.

— Как не первый? Разве ты уже привозил ему… И мне ничего не сказал?

Максим улыбнулся:

— Какая ты, мамочка, простодушная! Разве всякий раз именно я должен живность ему доставлять? Мне даже и знать ничего такого не положено. Просто я ехал домой — вот со мной и отправили живую посылку. А спустился я на этот раз, потому что боялся — кукуруза без второй прополки простоит, початки не нальются. Как она, не увяла, не пожухла от зноя? Держится?

Русудан махнула рукой:

— Не знаю, Максим, не до того мне. Вот уж сколько времени я на свой участок даже не заглядывала. Извелась с этой уборкой урожая. Сегодня еще рано пришла домой, а то обычно и встречаю и провожаю день в поле. Тут еще эти корреспонденты — спасенья от них нет! Сочиняют, пишут, что им в голову взбредет, а уж фотографируют без конца, в самых разнообразных видах и позах. Медведь еще не убит, а они уже шкуру прикидывают…

Овчар показал в улыбке белые, ровные зубы и вытащил из нагрудного кармана сложенную газету.

— Вот, и до нас дошло… Ребята хотели пустить бумагу на цигарки, да я не дал. Здорово пишут, черти! А вот карточку сильно приукрасили, еле тебя узнал.

Русудан погладила собачку.

— Приукрашивать они мастера, это верно… Ты вот что скажи, как мы этого малыша на ночь устроим? Не холодно ему будет на земле или на полу?

— Щенок в горах вырос, к баловству не привык. Может, здесь ему даже жарко покажется. Только дай ему что-нибудь поесть, а то он, бедняга, проголодался.

Русудан ушла в марани и вернулась через несколько минут с чашкой кукурузной муки.

— Ты отведи свою кобылку в сад, а я тут со щенком сама распоряжусь.

Максим расседлал лошадь и, сняв уздечку, хлестнул ее по жирному крупу поводьями. Каурая кобылка, пофыркивая и пощипывая по пути траву, затрусила в сторону сада.

— Привяжи ее, Максим, а то ночью прибредет сюда, потопчет мне цветы

— Привяжу перед тем, как лечь спать, не бойся. А что сад? Летние груши поспели?

— Не только поспели, а уже все съедены.

— Как съедены? Кто их съел?

Русудан размешивала в глиняной чашке палкой болтанку и приговаривала, наклонившись к щенку:

— Ешь, Мурия, ешь! Вкусно?

Потом подняла взгляд на парня и ответила на его вопрос:

— Кто съел? Вот именно — кто? Дом заброшен, как старая церковь, а в деревне бездельников хватает. Развалили каменную ограду со стороны дороги, залезли в сад, даже траву около грушевого дерева вытоптали, да и вообще все вокруг разорили и переломали.