— Вы это о чем, та-ащ стар-шлант? — обижается писарь.

— Ни о чё-ом! Что ты в погоны вшил, а? — Находит-таки серьезный повод для разноса командир. — Что это такое у тебя, я спрашиваю, а? — тычет пальцем в аккуратненькие, с едва заметным отклонением от уставных, погончики ефрейтора. — Зайдешь ко мне в канцелярию, после отбоя, вот о чём. Понятно?

— Так точно! — ефрейтор злыми глазами смотрит на ротного, просто ест его.

— Встать в строй! — Не глядя на «наглеца», грозно отмахивается ротный, понимая, с Лиманским у него прокол, выстрел в молоко.

Писарь обиженно надувает губы и с недовольным видом, показательно вразвалку, встает в строй. На его лице четко написан приговор ротному: «Хорошо-хорошо, я встану. Но завтра ты за меня будешь отвечать… Будешь, будешь! Как миленький. Вот тогда и посмотрим, кто кого на култышку натянул».

Он служит уже второй год, мы знаем, причем, не где-нибудь, а в штабе полка, и некоторые его вольности, в плане нарушения режима дня, например, или щеголеватости в форме одежды, он это знает, ему все равно простят. Такое уже было, и не один раз… Все, да и ротный хорошо это знают.

«Ну хотя бы видимость абсолютной беспристрастности и своеобразной справедливости командир соблюсти же должен, да? — это мой внутренний голос разговаривает со мной, пока ротный голосовые связки перед строем разминает. — Должен! — сам с собой соглашаюсь. — Если ротный не наорет, кто ж его тогда боятся и уважать будет, а? Да никто. А как же тогда командовать? А никак! Так, что ж тогда в армии будет? А ни хрена тогда в армии не будет… бардак будет, вот что! О-о, а вот это уже плохо! Этого допустить нельзя. Конечно нельзя. — Соглашаюсь. — То-то! Пусть себе орёт, пусть придирается ротный, если ему надо… Да пусть, кто ему мешает орать-то?! Никто! Ну вот!..»

К этому мы уже привыкли, мы понимаем. Армия — это такая большая-большая игра… для наших командиров. А мы — маленькие-маленькие такие оловянные солдатики… для них. Да так мно-ого нас, тут, це-елое войско! Двигай туда-сюда фигурки на доске, воюй, па-аешь!..

Вот и смотрим на нашего ротного как бы со стороны: да пусть себе пузырится, всё равно впереди «отбой». Понимающе переглядываемся в строю.

Таким вот образом — по разным мелким поводам — мы стоим уже около часа. Из глубины спального помещения опять слышится тот же недовольный и капризный голос:

— Ну, това-арищ старший лейтенант! Ну отбо-ой же, пора же спать!

Ага, это нашим дембелям яркий свет под потолком мешает.

— Ты еще не уснул, Егоров? А говорил, спать хочешь? — по-бабьи хихикает ротный, иронизирует так.

— Тут уснешь с вами. — Несколько дембельских недовольных голосов вразнобой, громко подхватывают, ворчат со своих коек. — Пробежались бы лучше что ли, чем людям мешать спать!..

Вот засранцы, сами уже в койках, а нас подъёб…

— Ох, ох! Ты посмотри, какие они нежные, уснуть они не могут, понимаешь… — И, приняв какое-то решение, резко поворачивается к строю, зычно горланит. — Р-рота-а, сми-ир-рна! — Подтянувшись, строй немо замирает. Неужели, гадство, бежать придется, написано на лицах. — Та-ак, — наслаждается ротный командир произведенным эффектом. — Второй го-од… отбой! — резко, как из ружья, выпуливает команду, и с преувеличенным вниманием смотрит на свои наручные часы. — Та-ак, та-ак… Время идёт… Идёт!

Второй слог главной команды ещё не отзвучал, а из строя уже срываются — ошпаренные так не смогут! — сшибаясь в проходах солдаты второго года службы. Ну, наконец-то! Их задача сейчас одна, быстро и в нормативе отбиться, чтобы «Коноёбов» не доё… в смысле не доставал, даже случайно чтоб не зацепился. Чтобы отбой для них прошел без дополнительных тренировок, чтобы быстрее уснуть, чтобы быстрее забыться. Мы, молодые — нас это никак не касается — вяло стоим, наблюдаем это представление, тяжко вздыхая и жутко завидуя, устало переминаемся с ноги на ногу, понимаем, подходит и наша очередь.

Второй год службы, салаги, уложились в норматив, уложились, ёлки-палки, к сожалению, говорит кислое выражение лица командира роты, а жаль! но, ещё же молодые, извините, есть. Вот они, голубчики, стоят, покраснев, тараща глаза… Спать, они, понимаешь, хотят, баиньки, да? А вот хрен вам! Щас!

— Ну, что, — обращается к более чем на две трети похудевшему строю командир, — проверим внешний вид или сразу в наряд пойдем, а?

Мы чётко понимаем, никаких других «или» не предполагается, в вечерней программе нас ждёт только наряд, а уж потом…

— Лучше бы спать… товарищ стар-шлант, — просительно, как в школе, произносит кто-то… Действительно, чего терять!..

— Ни хрена себе! — как ждал, удивленно восклицает ротный. — Спать им хочется! А мне что ли не хочется? — Глубоко засунув руки в карманы галифе, назидательно, с пятки на носок прохаживаясь перед строем, с воодушевлением поясняет. — Я в ваши годы, например, на вашем вот месте, знаете, как пахал? О-о! Не дай вам Бог, понимаешь! А они — спать!.. Спать, это… — заметно распаляясь, начинает философствовать ротный, — это, понимаешь, нужно еще заслужить. Я вот…

— Ну, това-арищ старший лейтенант… Ну сколько ж можно, а? Ну, отбой же давно, а? — это уже по настоящему сердятся недовольные дембеля. — Вас же молодая жена дома, ждет, ну!

Вот сейчас они молодцы! Хорошо тут сказали! Могут здорово нас сейчас выручить. Мы уже едва стоим… Осоловевшие от усталости, сонливости, нудности, униженности и бесправности нашего положения. А впереди — мы знаем — нас все равно ждёт ещё главный воспитательный процесс — работы во-внеочередном наряде. У кого-то наряды идут в количественном накоплении. У других — одни гасятся, другие появляются. Но всегда ясно одно — в нарядчиках недостатка у ротного нет. Хоть, пожалуйста, все, хоть половина их, хоть любая часть строя, но они есть всегда. Как не быть? Вот же ж они… Голубчики… чики… чики!

— Ни хрена, жена подождёт. Ты, Егоров, за мою жену не беспокойся, там всё железно.

— Ага, уже всё давно заржавело, наверное… — доносится громкий шепот с тех коек. В дембельской стороне одобрительный хохоток и смех. В строю явное понимание и ехидная поддержка: «А действительно, чего он здесь делает, если молодая жена дома? Мы бы, на его месте, сейчас, ни секунды бы не размышляли, уже бы съеб… убежали бы к ней. Точняк! А он?!»

— Та-ак, р-разговор-рчики в стр-рою! Я вот дам вам сейчас… заржавело, понимаешь. Ишь, ты, заржавело! У нас не заржавеет, не боись. — И вдруг зло рычит на стоящих в строю солдат. — На-апр-ра-ву… В распоряжение дежурного по роте шаго-ом, марш, — все!

Давно бы так… Вяло повернувшись, понурив головы, шаркаем сапогами в сторону дежурного. Лучше уж так, чем стоять и мучиться. Раньше начнем работать, раньше закончим.

— Днев-вальный, свет, бл-л…! — зло и коротко несется с коек дембелей.

— Ну хватит уже ора-ать, а то щас всех подниму, — еще по инерции грозит ротный, давая отмашку дневальному, — гаси, че смотришь, балбес!

Гаснет свет…

Наконец-то всё же гаснет. По этому приятному поводу слышатся одобрительные комментарии «стариков»: «Дошло!.. Наконец-то… Спокойной ночи, Родина!.. Дневальный, бля, не вздумай ночью — «рота, подъем», громко орать… пиздюлей получишь!» Ну, это они всегда так, это нормально, хотя угрозы не без основания.

Где-то еще слышится возня и скрип коек под умащивающимися телами солдат. Вразнобой доносится тяжелый надсадный кашель. Громкое и сладкое позёвывание. В дембельской стороне, под одобрительные комплименты, испустив неприятные газы, громко бабахнула чья-то дембельская задница. В противоположной стороне, в стане салаг, кто-то осторожно повторил, получилось это позорно слабо, как пародия на предыдущий звук, так верещит детский надувной шарик, спуская. Легкий, вспыхнувший было смех, в поддержку ответной акции, мгновенно утух, прибитый прилетевшим с дембельской стороны тяжелым с подбойкой сапогом, с грозным наставлением: «Не умеешь, cалага, не берись без разрешения. Еще раз повторишь, будешь со свистком в жопе до нашего дембеля ходить!»