— Письмо мое не помогло, — смущенно заговорил господин Пэус.

И Ховард ответил:

— Я знал это заранее.

Они еще полчаса проговорили о том, о сем…

Но, вероятно, то, что пережил господин Пэус за последние сутки, побудило его сказать перед уходом:

— Ты умираешь молодым, Ховард. Но, пожалуй, получил от жизни больше многих, кто прожил долгую жизнь.

— Я думал об этом, — ответил Ховард этим своим новым спокойным голосом.

То, что он еще добавил, слегка удивило господина Пэуса:

— Я рассказывал тебе о Туне. Мысли о ней меня больше не мучают, не мучает и мысль о Рённев, хотя с ней не так все просто… Я не убивал Рённев, и ты это знаешь. Но иногда я думаю, что вольно или невольно, наверное, был причиной ее смерти. Я думаю, что я все же заслужил смерть. Не знаю…

Все заслужили смерть, если господь бог такой строгий, как говорят.

Господин Пэус сказал на прощание:

— Мы с тобой договорились не касаться всевышнего. Но одно я скажу тебе: он и самый строгий, и самый милосердный из всех.

Когда он ушел, Ховард подумал: хорошо, что господин Пэус навестил его. Пока он здесь сидел, не нужно было упражняться.

На другой день пришел Юн. Часть пути он проехал верхом с господином Пуэсом вчера, но задержался на Заводе, чтобы уладить дело с теленком, которого заказал еще Ховард.

— Нам с Ховардом надо потолковать об урожае и осенней вспашке, — сказал он смотрителю тюрьмы.

Гуннер Пилтерюд остановил его в коридоре.

— Мы с господином Пэусом порешили, — заговорщическим голосом сказал он, — не говорить Ховарду, что Кьерсти померла. Господин Пэус пообещал сам ответить за ложь и даже как-то назвал это по-иностранному.

— Не беспокойся, Гуннер, — сказал Юн. — Это я уговорил пастора держать язык за зубами.

Юн нашел, что Ховард мало изменился. Разительные перемены произошли с ним в тюрьме ранней весной.

Они быстро переговорили про урожай и вспашку.

Потом Юн вытащил из кармана какой-то пакет.

— Здесь тысяча далеров, — сказал он.

— Тысяча далеров?

Ховард не сразу понял, о чем речь, и Юн догадался, что мысли его сейчас где-то далеко, хоть по нему этого и не скажешь.

Но тут Ховард вспомнил.

— Хёгне не продает хутор?

— Не знаю, но думаю, что не продает. Я не говорил с ним. Он снова ходит по своему кругу во дворе, еще упорнее, чем раньше.

— Оставь себе эти деньги, Юн, — сказал Ховард. — Никому, кроме тебя, я не хочу их дарить, а тебе, может, подвернется новый хутор. Там, куда я отправляюсь, деньги не требуются, ты знаешь.

Этого Юн вынести не мог и заплакал как дитя.

Но прежний Юн взял в нем верх, и он ответил:

— Сто дал еров у меня у самого есть. А тысяча сто далеров — да я разбогател, парень! Теперь могу и фогта и судью послать куда подальше!

Ховард смотрел на него с улыбкой, как на ребенка.

Юн еще побыл некоторое время, а перед уходом сказал на прощание:

— Тяжело, видно, быть осужденным на смерть, к тому же еще безвинно…

Ховард ответил спокойным голосом:

— Да, тяжело.

На другой день произошло новое событие. Гуннер Пилтерюд предложил Ховарду бежать.

Гуннер знал, что у Ховарда есть при себе деньги. По договоренности с ним он за далер в месяц убирал камеру, каждый день выливал парашу и два раза в неделю приносил теплую воду для умывания и бритья. Гуннер сейчас как раз принес воду.

В миле отсюда, на повороте у реки, находится дубильня. Гуннер хотел бы купить половину мастерской за сто далеров, будь у него деньги. Ему надоела эта подневольная работа в тюрьме, хочется стать свободным человеком.

Будь у Ховарда сто далеров, Гуннер пришел бы к нему во время вечернего обхода и снял бы с него кандалы. Они бы разыграли, будто Ховард набросился на Гуннера, Ховард слегка разбил бы ему для убедительности нос, потом ему оставалось бы только закрыть за собой дверь и идти своей дорогой. Никто, кроме смотрителя тюрьмы, не знает его в лицо, а смотритель в эту пору из дому носа не показывает. Ворота открыты, Гуннер запирает их после вечернего обхода. Нож и ружье с патронами он поставил бы у двери. Если Ховард все-таки кого-нибудь встретит, пусть скажет, что Гуннер его за чем-то послал. В этой половине дома вечером нет ни души, и до утра его побег не обнаружат, а к тому времени Ховард будет уже далеко.

Но деньги Гуннер должен получить заранее, потому что их надо надежно спрятать.

— Если при мне найдут деньги, сразу заподозрят неладное! — сказал Гуннер важно, довольный собственной хитростью.

От волнения у Ховарда пробежала дрожь по телу, и ему пришлось сесть.

Где-то, в глубине души, он и сам замышлял подобное, потому-то и прихватил с собой деньги. Но столько воды утекло с той поры!

Ружье и нож… а топор он мог бы украсть где угодно. Больше ему и не надо, чтобы перезимовать в лесах Финнскугена, а если он захочет, так и до конца жизни остаться там. Жизнь могла бы быть куда как хороша…

Но тут же он подумал о другом.

Подозрения падут на Гуннера, и он не выпутается. Впрочем, его дело, сам предлагал. Но они заподозрят и Кьерсти — что она, вероятно, через Юна передала Ховарду деньги. Юн-то выпутается, а Кьерсти вряд ли. Начнется новое дело. Кьерсти не выпутается. Чего доброго, ей взбредет в голову признаться, чтобы только отвести подозрения от Ховарда.

— Нет! — отказался он. — Прожить остаток жизни как загнанный зверь я не хочу. К тому же они отыграются на Кьерсти. Придет время, будут у тебя сто далеров, — утешил он Гуннера, увидев, как у него вытянулось лицо.

Гуннер ушел, но Ховард еще сидел задумавшись. Дрожь в теле не унималась. Он не мог с ней совладать.

В конце концов ему не оставалось ничего другого, как приняться за свое упражнение. Оно было несложным — Ховард шаг за шагом проходил через то, что ожидало его в последний день.

Он слышал — казнь состоится на месте преступления. Значит, в Ульстаде. Ему казалось, он даже знает место казни — поле, где нынче росла рожь, хотя все по-прежнему называли его «заболоченным лугом». К концу сентября там уже будет стоять зеленая отава, а в сентябре-то и быть казни.

Ховард не сомневался, что выберут именно это поле.

Сам он проведет последнюю ночь где-нибудь в Нурбю, возможно в людской. Господин Пэус будет с ним в оставшиеся часы, это и хорошо — с ним можно поговорить, как с человеком.

«Слава богу, что господин Тюрманн умер!» — подумал он вдруг.

Но эта мысль не относилась к упражнению.

Перед казнью он, конечно, не заснет. Утром они попытаются накормить его, но вряд ли у него будет желание поесть. И потом они пойдут в Ульстад, он слыхал, что в таких случаях устраивается целая процессия.

Видимо, пришлют солдат. Выставят в две шеренги вокруг эшафота.

Ему кажется, его положат головой на запад.

Но перед этим он, стоя между двух пасторов, еще раз выслушает приговор.

Кто придет посмотреть казнь? Почти все, кого он знал. Конечно же, Керстаффер Берг, если он еще может стоять на ногах.

Он представил себе каждую мелочь, как делал много раз до этого и как будет еще много раз. Он собирался, когда настанет этот день, посмотреть, все ли совпадет, а если нет, то что будет не так. Это поможет ему не потерять самообладания.

То было суровое упражнение.

«Но, — думал он, — многие делали его до меня, а кто-то будет делать и после».

Спустя несколько месяцев, работая в дубильне, Гуннер Пилтерюд часто рассказывал, как предложил Ховарду бежать, а тот отказался из-за Кьерсти.

Гуннер считал, что, если даже эта история дойдет до властей и ленсман допросит его, он сможет все отрицать — Ховард-то ведь не убежал!

Свою историю он неизменно заканчивал одними и теми же словами:

— «Они отыграются на Кьерсти!» — сказал Ховард. А я-то знал, что Кьерсти нет в живых. Ломал себе голову, что делать. Господин Пэус говорил, мы должны пощадить его. А расскажи я ему про Кьерсти, он чего доброго взял бы ружье и застрелил бы судью.