Они закончили разговор, и Юн мог бы и уйти, но он продолжал сидеть и мяться.

— Ну, выкладывай, — сказал Ховард.

— Привет тебе от Монса и Гуру… да, и от Кьерсти тоже, — поспешно добавил Юн.

— Спасибо. И им кланяйся. Скажи, что мне хорошо, насколько возможно. Как Кьерсти?

— Э… — Юн помялся. — Не скажу, чтобы она была веселой.

— Нет, конечно. — Ховард слабо улыбнулся, потом снова стал серьезным. — Юн, я хочу сказать тебе вот что: не подозревай Кьерсти. Она не убивала Рённев. Кьерсти стояла на кухне у стола. И все, что я рассказал суду во второй раз, истинная правда. Ни убавить, ни прибавить.

— Ну, вот и хорошо! — сказал Юн.

Ховард увидел, что у него отлегло от сердца.

Ховард спросил про Хёгне Лиэна.

— Да все по-прежнему, то есть я хочу сказать, как когда-то давно. Прячется от людей и ходит во дворе по кругу.

Ховард подошел к баулу и вернулся с кожаным мешочком.

— Не знаю, заговорит ли с тобой Хёгне. Если заговорит, передай от меня привет и скажи: я предлагаю, чтобы ты вместо меня купил хутор Лиэн. Вот тебе тысяча далеров. Они мне теперь не нужны, сам знаешь.

Юна долго пришлось уговаривать, но из них двоих у Ховарда воля была сильнее.

Добрые советы

В середине августа через Нурбюгду проехал ленсман, которому поручили напомнить местным жителям о просроченной уплате налогов. Даже среди зажиточных крестьян всегда находились должники. Хуже всего обстояли дела на хуторе Флатебю. Аннерс совсем рехнулся. Он утверждал, будто в нем течет королевская кровь, и потому он не намерен платить налоги и пошлины; кроме того, он грозился немедленно пойти в суд и добиться, чтоб Ханса Нурбю лишили хутора и земли, которыми тот завладел якобы мошенническим путем. Дело шло к принудительному аукциону у Флатебю.

Но самым важным делом ленсмана на сей раз было объявить о том, что верховный суд утвердил смертный приговор Ховарду Ермюннсену. Казнь состоится в конце сентября в подходящем для этого месте на хуторе Ульстад, где было совершено преступление. Таков закон. Точную дату, согласно закону, объявят у церкви в Нурбюгде во время последней воскресной проповеди перед казнью.

Ленсман знал приговор наизусть и пересказал его в трех-четырех самых крупных хуторах.

— Вот как скверно закончится уборка урожая! — сказал Ханс Нурбю. Больше он ничего не сказал по поводу важной новости.

Ленсман должен был к вечеру возвратиться домой и потому спешил: стаканчик-другой — вот, пожалуй, и все, что он может позволить себе в Нурбю.

После отъезда ленсмана Ханс Нурбю и его сын Пол расположились в каморке за кухней. Впрочем, ее уже не называли так с тех пор, как в доме появилась новая хозяйка и спальню перенесли на второй этаж. Оно и лучше — прислуга меньше слышит ее пронзительный голос, когда она жалуется и ворчит перед сном. А эту комнатку называли новомодным словом кантора, и Ханс здесь иногда заключал свои сделки, но большинство из них в основном заключались все-таки в других местах — в гостях или где-нибудь в этом роде. Кроме конторки с деловыми бумагами и деньгами, в комнатке имелись стол, несколько стульев, чернила и перо.

Пол, которому исполнилось уже двадцать лет, завтра должен был уехать на год в главный приход, на работу в канторе барона Русенкрантца. Отец, конечно, отвезет его туда, но перед отъездом хотел бы дать ему несколько добрых советов здесь с глазу на глаз.

— Первое время тебе будет там непривычно, — сказал он. — Ты уезжаешь далеко и будешь скучать по дому, хотя с тех пор, как появилась эта ведьма, приятного здесь мало.

В разговоре с детьми и теми, кому доверял, Ханс Нурбю всегда называл свою жену не иначе, как ведьма.

— Я позаботился о хорошем жилье для тебя — ты будешь жить у людей, которых я знаю и которые меня знают.

Веди себя хорошо и в канторе и на квартире. Люди будут наблюдать за тобой, потому что ты мой сын. На службе будь осторожным, поменьше говори и побольше молчи, но все примечай и держи ухо востро. Старайся не выделяться, тогда многое для тебя будет гораздо проще. Как только приедем, я закажу тебе городское платье.

В канторе ты встретишь много добрых людей: меня там знают, но попадутся тебе и другие — важные и надутые. Держись от них подальше, будь осторожен, как я уже сказал, но внимательно следи за тем, что они делают и запоминай, о чем говорят. Наступит день, когда придет и твой черед.

Никому не доверяй, но при каждом удобном случае делай вид, будто доверяешь.

На квартире веди себя вежливо и скромно, вставай, когда в комнату входят старшие, и помогай, насколько сможешь, пожилым женщинам. Не многое на свете вознаграждается так, как это. Не отказывайся выпить, не то люди будут обижаться, но никогда не напивайся. Лучше незаметно вылей рюмку. Впрочем, ты до водки не охотник (здесь-то Ханс и ошибался, но это уже другой вопрос). Пожалуй, главное я тебе сказал, об остальном потолкуем завтра.

На этом Ханс Нурбю хотел закончить, но Пол спросил его:

— Отец, что ты думаешь о приговоре?

Ханс Нурбю не торопился с ответом.

— Верховный суд утвердил приговор, — произнес он наконец. — Его никогда не отменят, и, насколько я знаю, в таких случаях запрещено говорить, что приговор несправедливый. Я слыхал, за это установлено наказание. Но если ты не проболтаешься ни словом, ни намеком, то я скажу тебе вот что: по-моему, ни Ховард, ни Кьерсти не виновны. Ховард не способен совершить ничего подобного, к тому же он был очень привязан к Рённев — больше, чем сам думал. Я полагаю, все о чем он говорил в суде, — правда. То, что он промолчал про нож, а потом вынужден был признать, это вышло, как он сам сказал, из-за желания пощадить память покойной. Я думаю, правда, что Рённев в последнее время теряла разум, когда дело касалось Кьерсти.

Но она зря волновалась. Кьерсти берегла свою непорочность. И я узнал об этом гораздо раньше, чем уездный врач выступил со своим заключением. Я разговаривал с несколькими женщинами, умные старые женщины, они такое видят. Одному богу известно, как это им удается: по глазам, или по походке, или еще как, но они такое знают. Я уж не говорю про тех, кто колдовать умеет, они-то видят больше, чем надо.

С глупыми же бабами все по-другому, они видят только то, что хотят видеть, и не более. У нас в доме есть такая.

Да, Ховарду и Кьерсти не повезло, что и говорить. А уж как человеку не повезет, так не повезет.

Верховный суд высоко, он крестьян не понимает.

— Но это же ужасно, отец, что Ховарду безвинному отрубят голову!

— В такие дела я не могу и не хочу вмешиваться, — ответил Ханс Нурбю. — Одно могу тебе сказать: мы с тобой должны благодарить бога за то, что дело приняло именно такой оборот.

— А почему, отец?

Ханс Нурбю откашлялся.

— Я уже тебе говорил, что барон Русенкрантц — человек с норовом. Однажды мне пришлось выложить барону двести далеров, которые я считал своими, потому что у него была другая точка зрения, и он взыскал с меня их. В течение года у нас были неважные отношения, пока я не устроил ему хорошую сделку. Случай этот произошел как раз перед тем, как Ховард здесь появился. И я думаю, хорошо, что его тогда еще здесь не было. Никто так и не узнал о моих неладах с бароном. Я повсюду твердил: «Мы с бароном… мы с бароном…» — так, что люди смеялись за моей спиной. И как я уже сказал, все обошлось. Ховард — единственный человек, который мог стать для меня опасным. Барон знаком с заводчиком — у него доля в Заводе, а заводчик очень ценит Ховарда. Если бы вдруг на барона нашла блажь и он решил бы вместо меня взять другого человека, то им бы оказался Ховард. Вот подрастешь — я научу тебя отличать людей, которым стоит помогать, от тех, которые платят за помощь неблагодарностью. Ховард и Рённев из тех, кто ценит услугу и чувствует благодарность, как это называется. Поэтому я всегда был в самых добрых отношениях с Ховардом, чтобы Ховард это ценил и отказался, если барон сделает ему подобное предложение.