Двое-трое из этой черной своры были совсем близко от нее. Впереди всех — жена столяра Марья Думпен, длинноногая баба с лошадиным лицом. Она и бежала, как лошадь, рысью, с широко раскрытым ртом, но без крика. Позади нее Кьерсти успела разглядеть Марту Свинген и Улеа Орнес.

В полумраке лица этих женщин казались бледными, как у мертвецов. Кьерсти больше ничего не видела, она повернулась и побежала вдоль мыса к обрыву.

Добежав до самого края обрыва, она еще раз обернулась. Последний кусок пути она пробежала медленнее, и многие бабы настигали ее. Впереди всех, как и раньше, всего в десяти — двенадцати локтях была Марья Думпен, бежавшая за ней по пятам с разинутым ртом. Позади кто-то из баб закричал: «Глаза тебе выцарапаем!» Другая добавила: «Все до нитки с тебя сорвем!» И все слилось в многоголосый крик.

Потом люди говорили, что все вышло по-чудному — ведь Кьерсти могла бы еще спастись. По отвесному склону скалы тянулась тропинка, по которой Кьерсти, еще подростком, забавляясь, взбиралась вверх и вниз, хотя и Рённев и Ховард запрещали ей это. Она могла побежать по этой тропке, и ни одна баба не решилась бы последовать за ней. Поступи она так, и бабы остались бы стоять на краю обрыва всем на посмешище; вполне вероятно, что через часок-другой они пришли бы в себя и отправились восвояси.

Но Кьерсти не воспользовалась тропкой. Она остановилась, глядя на Марью Думпен, до которой было не более десяти — двенадцати локтей. «…Глаза тебе выцарапаем…» — эхом отозвалась скала. Марья молчала, но мчалась, открыв рот и растопырив пальцы, так что они стали похожи на когти. На нее страшно было смотреть.

Кьерсти крикнула один-единственный раз, точно смертельно раненная птица, — не всем, но кое-кому из баб показалось, что она крикнула: «Ховард!» — и бросилась вниз.

Десять-пятнадцать локтей отвесного обрыва, а внизу все усыпано острыми камнями. Когда женщины, сгрудившись, подбежали к краю и глянули вниз, то даже в сумерках они сумели разглядеть, что Кьерсти лежит на дне, усыпанном камнями, в неестественной позе — живой человек так лежать не может. Из ее головы по серому камню струилась кровь, в полутьме она казалась черной.

Женщины стояли толпой, большой черной толпой, но притихшие. Одни дышали тяжело, с хрипом. Другие выдыхали с легким стоном. Третьи отодвинулись от края обрыва — у них кружилась голова. Многие отходили, не выдержав. Задние так и не подошли к краю. «На такой ужас я даже глядеть не хотела!» — сказала потом одна из них. Некоторые поворачивались и медленно уходили. Толпа редела. Когда они дошли до Ульстада, это уже была не толпа, они были похожи на группку женщин, возвращающихся домой с моленья.

Гуру, стоя на крыльце, бледная как смерть, решилась заговорить с последней, которая шла и плакала, и от нее узнала о случившемся.

Упражнение

Какую-то надежду Ховард все-таки питал: он понял это, когда судья пришел в тюрьму и зачитал приговор верховного суда.

Но видно, эта надежда была не очень сильна. Через несколько дней самое трудное было позади, и он снова принялся за то, что называл «упражнением».

Через пять дней его навестил господин Пэус.

Вид у него был утомленный, в последние дни ему изрядно досталось.

Приписка к письму, посланному господином Пэусом в верховный суд, была последним документом, написанным рукой господина Тюрманна. Он умер в начале августа, ничего не зная о приговоре. Сама смерть, похороны и все сопутствующее этому доставили господину Пэусу хлопот на целую неделю. Госпожа Марен София приняла смерть мужа поразительно близко к сердцу. Лисе, очень любившая отца, была безутешна и без конца укоряла себя; даже в высказываниях Анны Маргреты господин Пэус почувствовал неподдельную скорбь.

Через неделю после похорон объявили приговор верховного суда, и вскоре господин Пэус получил мягкий выговор от епископа. Хотя он, несомненно, действовал из лучших побуждений и даже с согласия пастора, он, однако, проявил поспешность и в какой-то степени нарушил заповедь молчания, которую обязан соблюдать каждый служитель церкви.

Это означало для него в будущем приход поплоше. Но у господина Пэуса не было времени на размышления. На четвертый день под вечер пришел Юн и сообщил, что бабы в селении затравили Кьерсти и она бросилась с обрыва. Лисе, которая встретила известие о смертном приговоре Ховарда спокойно, в каком-то оцепенении, теперь, услышав о смерти Кьерсти, словно лишилась рассудка. Она буйствовала несколько часов и кляла все на свете. Она ругала верховный суд, судью, которого называла старым ворюгой, господина Пэуса, который, очевидно, написал никуда не годное письмо, и даже собственного отца. Остальные мужчины были всего лишь предметом ее глубочайшего презрения.

А женщины — и того хуже. «Ох, уж этот неописуемый пол, к которому я, к сожалению, принадлежу!» — бушевала она. Лисе плакала, каталась по полу. Господин Пэус никогда раньше не видел ее в таком состоянии.

Позже, когда она отвела душу, Лисе вдруг обратилась к воспоминаниям, которые — и не без причины — произвели на мужа сильнейшее впечатление.

— Только не воображай, что я лучше других! — сказала она. — Ты думаешь, я досталась тебе непорочной? В известном смысле да. Но если подумать — это совсем не так. Когда я была совсем девчонкой, длинноносой, некрасивой и хромой, никого не интересовало, есть ли у меня какие-нибудь чувства и желания. А они были. И все мои чувства тянулись к Ховарду. Я мало что знала про любовь, но я всех выспрашивала. Я подлизывалась к нашим скотницам, служанкам, старым прачкам и выпытывала у всех понемножку. И все, что узнавала, мысленно повторяла с Ховардом, лежа по ночам без сна, когда все спали. Я знала, что и Анна Маргрета испытывает те же чувства. Я подозревала, что и мама тоже. «О, конечно! Конечно!» — думала я.

Мысль об Анне Маргрете была самой мучительной. О, как я ненавидела ее! Вот уж кому не приходилось страдать! Она, такая красавица, могла получить кого хотела. Ей, бессердечной с детства, вообще никто не был нужен. Но уж Ховарда-то она не упустит! И, прекрасно зная, что я чувствую, она добилась-таки своего, поехала с ним в Кристанию, к своему будущему мужу. Я-то прекрасно знала, что произойдет на почтовой станции, знала, чего она добивается. И она своего добилась — только посмотри на маленького Андреаса! А я лежала дома, извивалась в постели и кусала простыню. Но то, что они с Ховардом делали на почтовой станции, было сущими пустяками в сравнении с тем, что в моих мыслях делали мы с ним дома, в пасторской усадьбе, Ховард и я — хромая, длинноносая, одинокая. Ховард должен был умереть, потому что даже мужчины восхищались им, а еще больше — завидовали ему. И Кьерсти должна умереть. Переполненным ненавистью бабам была нестерпима мысль, что Ховард, возможно, любит ее.

Но какое я имею право упрекать других? Иногда в эти месяцы, когда я в ожидании приговора верховного суда была особенно злой, а я знала, что приговор утвердят, я думала: пожалуй, это даже к лучшему! Теперь никакая другая женщина не будет стонать от страсти в его объятиях, Кьерсти не будет в объятиях другого мужчины думать о нем… О, я иногда бываю такой злой, что в сравнении со мной сам дьявол — сущий ребенок! Ты можешь при желании лишить меня крова и супружеского ложа и жить в справедливом и гордом одиночестве. Но такова уж я, во всяком случае, иногда бываю такой, и когда-нибудь должна была в этом признаться. А кому, как не тебе, высказать все это, тебе, которому я, помимо всего прочего, могу причинить этим зло. Но если ты сделаешь вид, что прощаешь меня или на самом деле простишь, то, когда все успокоится, обещаю стать примерной пасторской женой. И я никого не стану осуждать, потому что прекрасно знаю, что такое человек.

Хенрик Пэус тогда ответил ей, а через день и сам удивлялся своему ответу:

— Мне нечего тебе прощать! То, что ты сказала, я по себе знаю.

Этот разговор состоялся вчера. Ночь прошла почти без сна. Лисе трудно было успокоиться. А сегодня лицом к лицу с Ховардом господин Пэус на миг всерьез задумался: не посоветоваться ли с ним? Но потом ему стало стыдно. Ховарду и без того забот хватало.