Марина задыхалась от переполнявших ее чувств дочериной привязанности, отчаянной тоски и жалости к нему. Находясь в состоянии тягостного ощущения непоправимой утраты, она чувствовала, как это состояние рождало у нее безразличие и отвращение ко всему происходящему в зале: судье, прокурору, офицерам, процессу, показавшимся ей нелепым и совершенно ненужным. И она испугалась этого состояния, по опыту допросов в гестапо зная, что оно может привести к потере контроля над собой, и невероятным усилием воли заставила себя вырваться из плена воспоминаний и жалости к Шафрову, перевести на судью замутненный болью взгляд.

— Вы способны давать показания? Или пригласить врача? — спросил ее судья.

Вопрос судьи помог ей очнуться, окончательно выбраться из тягостного оцепенения.

— Да. Я буду говорить, — ответила Марина, удивившись своему подсекшемуся, глухому голосу, подумала: «Боже, дай силы мне». И вдруг на память ей пришли слова Шафрова: «Судьба сулит нам новые испытания. Но что бы ни случилось, надо выдержать. Мы — русские».

Да, она была русской и считала, что обязана выстоять. Превозмогая душевную боль, женщина вернулась к тому, что происходило на суде.

— Суд располагает данными о том, что вы, — обращался к Старцеву судья, — вместе с майором Крюге и офицерами 2 декабря 1941 года ужинали в ресторане «Националь». Вы подтверждаете это?

Старцев сделал вид будто напряг память и вспоминает вечер в ресторане. Преданно посмотрев на судью, ответил:

— Да, господин судья. Я подтверждаю это.

В допрос вмешался прокурор. Нераскрытые преступления с убийством офицеров в Брюсселе явно не давали ему покоя и ему казалось, что судья что-то делает не так, топчется на месте. Разгладив на длинном лице морщины, он оторвался от своих записей, с разрешения судьи спросил:

— Не помнит ли уважаемый свидетель генерал Старцев, была ли в это время в ресторане подсудимая?

— Да, была. Я это хорошо помню, — подтвердил поспешно Старцев, преисполненный признательности прокурору за проявленное к нему уважение и упоминание звания. Выдержав незначительную паузу, угоднически дополнил. — Смею заметить, господин прокурор, что подсудимая даже танцевала с майором Крюге.

— Тогда у меня к вам еще один вопрос, — продолжил прокурор. — Не можете ли вы припомнить, с кем за столиком и где именно сидела подсудимая в ресторане?

Чем больше вслушивалась Марина в допрос Старцева, тем больше убеждалась, что как в гестапо, так и в суде главным вопросом оставалась и остается ее связь с Сопротивлением, к выяснению которой и клонил сейчас прокурор. Однако, что мог знать Старцев о полковнике Киевице и Деклере? — волновалась она, — Запомнил встречу с ними в ресторане, доложил в гестапо и теперь будет свидетельствовать в суде? Или каким-то образом узнал, кто они? Обессиленная еще не пережитым и до конца не выстраданным, а сознательно приглушенным горем, она ощущала, как мысли ее путались, болезненно метались то к смерти отца, то к судебному процессу, вопросам прокурора, судьи и ответам Старцева. Эта распыленность внимания, душевная опустошенность давили на психику и ей казалось, что не хватит сил выдержать суд.

— Подсудимая сидела за одним столиком с двумя бельгийцами, — ответил Старцев.

От этого ответа внутри у Марины все застыло и лишь в мозгу исступленно бились мысли: «Откуда ему известно, что это были бельгийцы? Он знает Киевица и Деклера? Назовет их имена? Они тоже арестованы?»

— Вы уверены, что это были бельгийцы?

— Видите ли, господин прокурор, — самодовольно ответил Старцев, — я не погрешу против истины, если скажу, что знаю каждого русского, живущего в Брюсселе. В этом вопросе мне трудно ошибиться.

Взгляд Марины отчаянно и зло замер на холеном самодовольном лице Старцева. Она вспомнила все, что было в ресторане, с особой ясностью представив поведение офицеров, Крюге, а больше самого Старцева. И от того, что представление это было поразительно четким, будто все только что происходило на ее глазах, она поняла — Старцев говорит с чужих слов. Обратить внимание на нее, Киевица и Деклера он мог только в тот момент, когда Крюге пригласил ее на танец. А к тому времени он уже был пьян и спал за столом. Это она отлично воспроизвела в памяти. Из юридической литературы, прочитанной в камере тюрьмы, она знала, что показания свидетеля, скомпрометированного перед судом, во многом теряют свою значимость и, хотя это был фашистский суд, в котором не очень-то соблюдались нормы права и морали, все же решила бросить тень на главного свидетеля обвинения. Когда судья обратился к ней с вопросом, подтверждает ли она показания Старцева, Марина сочла, что для этого настал самый удобный момент.

— Послушай, Старцев, — прозвучал в притихшем зале ее, вызывающе дерзкий, со злой иронией, голос, — Как же ты мог видеть меня в ресторане, если был там до свиноподобного состояния пьян? — В обращении к Старцеву она перешла на «ты», чего ранее никогда не могла позволить себе, но сейчас в это «ты» вкладывала всю свою ненависть и презрение к генералу. Когда легкое оживление в зале стихло, она продолжила. — Может быть, ты забыл? Так я напомню, что из ресторана тебя вывели под руки. Потому, что самостоятельно идти ты уже не мог, — Выдержала секундную паузу, словно привлекая к себе внимание, и с убийственным сарказмом закончила, — Надеюсь, ты согласишься со мной, генерал, что если бы это было в кабаке старой царской России, то вышибала пинком под заднее место выбросил бы тебя на мостовую. А ты, видишь ли, еще и свидетельствуешь здесь под присягой. Надо же совесть иметь!

Легкий смех прокатился по залу. По бледному лицу Старцева пошли красные пятна, он съежился и умоляюще смотрел на судью, ища защиты.

— Подсудимая, — позвонил судья колокольчиком, призывая к тишине в зале, — прошу не оскорблять свидетеля.

— Я повторяю, — утверждала Марина, — что свидетель Старцев был пьян до потери сознания и видеть меня в ресторане не мог.

Отметив замешательство Старцева и ту поспешность, с которой пришел к нему на помощь судья, Марина торжествовала свою маленькую победу. От этого у нее заметно отлегло от сердца и хоть на какое-то время отступила неуемная боль по отцу.

Старцев нервно передернул плечами, обратился к судье:

— Господин судья, обвиняемая клевещет. Она хочет скомпрометировать меня перед высоким судом великого рейха. Я отвечаю за свои показания. Отвечаю! — с каждым словом все больше распалялся он и закончил сорвавшимся фальцетом. Лицо его покраснело, пылало гневом.

Многозначительно посмотрел на судью, прокурора, и тот усмиряющим жестом руки успокоил Старцева.

— Суд верит вам, свидетель. Верит.

— Господин судья, — заговорил требовательно прокурор. — Надеюсь, при вынесении приговора будет учтено вызывающе дерзкое поведение и неуважительное отношение к суду обвиняемой?

— О, да, конечно, — поспешил заверить судья и отпустил Старцева на скамью свидетелей.

Марина непонимающе уставилась на судью. Он отпустил Старцева, не выяснив главного вопроса? Почему? Старцев не знает Киевица и Деклера? Или за этим кроется что-то иное?

— Введите родственников подсудимой, услыхала она громкий голос судьи, прозвучавший в зале с каким-то угрожающим оттенком.

«О каких родственниках он говорит? О Юрии? Маме? — обожгла Марину мысль и она с болью смотрела на двухстворчатую дверь, за которой неслышно скрылся гестаповец, в обязанности которого входило приглашать в зал суда свидетелей.

В гнетущей тишине замерли в зале люди. Разыграв последующий этап судебного спектакля, продиктованного в гестапо, выжидательно смотрел на дверь и судья, косясь на Марину, словно окаменевшую в напряженной позе. Она не знала, что допрос Старцева он прервал умышленно, чтобы продолжить, когда она окажется в необычно тяжелом состоянии. И это предусмотрел барон фон Нагель, когда дотошно инструктировал, как вести процесс, в какой последовательности задавать вопросы, каких свидетелей, когда и о чем допрашивать.

Все существо Марины, ее мысли и чувства были нацелены на дверь. Не часы, а сердце ее отсчитывало секунды и тянулись эти секунды мучительно долго. Но вот гестаповец услужливо открыл дверь, и на пороге несмело появилась мать Марины в черной траурной одежде, с черной шалью на седой голове. За руки она держала Вадима и Никиту. На какой-то миг Марине показалось, что в груди у нее остановилось сердце, а через горло, схваченное горячими тисками, невозможно было протолкнуть застрявший в легких воздух, произнести какой-либо звук. Дети! Она видела своих детей! Подталкиваемая гестаповцем, Людмила Павловна заплетавшимися ногами шла к приготовленному ей и внукам месту, а сама не сводила с дочери болезненно-кричащего взгляда. Оробевшие Вадим и Никита послушно и настороженно плелись за нею, опасливо поглядывая на незнакомые суровые лица людей. И только когда уселись, Никита увидел Марину и на весь драматически затихший зал звонким колокольчиком раздался его детский радостный голос.