Мне ужасно нравились наши репетиции, и как танцует Смарг, и как Нерсален добивается того, чтобы мы воплотили видимые пока только ему картины. Но сам Театр был мне безразличен. Ничего не восхищало в нем — ни бархатные кресла зала, тонущего в темноте и скрывающего в себе будущее спектакля — успех или провал; ни позолоченные колонны, ни удивительный запах — декораций, пыли, угощений из буфета, дамских духов… Это было место моей учебы и моего труда, вот и все…

В шестой день последней четверти луны, когда все почти разошлись по домам, госпожа Нилль велела нам ложиться спать без нее — ей хотелось пойти посмотреть спектакль, а заканчивался он поздно. Дарлина встала на стул, прикрутила свет в газовом рожке, и ровно в десять мы легли спать.

Ночью я внезапно проснулась. Какое‑то странное чувство — так тоскливо, что хотелось плакать. Еще отчего‑то чувствовалась удивительная легкость, как будто я не человек, а бесплотный дух, и могу взлететь… и нестись над ночным городом, над безлюдными улицами… И ужасно, невыносимо хотелось пить — не так, как обычно чувствуешь жажду. Казалось, если не выпить сейчас хоть глоточек, то просто умрешь.

Я надела длинную кофту и вышла из спальни. В конце коридора стоял столик, на нем, как обычно, графин с водой. Тускло горел, изредка потрескивая, единственный на этаж газовый рожок. Тут мне вспомнилось, как я ходила по училищу, чтобы понять, почему пропадают люди. Тогда мне было жутковато в пустых, полутемных коридорах. А сейчас появилось какое‑то другое, особенное ощущение… которое я не смогу объяснить… И тишина не такая, как всегда — не сонное молчание окон и стен, а как будто повсюду затаились тысячи невидимых существ, и если вслушаться, то около уха защекочет их дыханье, перешептывание и хихиканье.

Ноги холодил сквозняк, но не такой неприятно — холодный, как в ту ночь, а скорее похожий на весенний ветерок. И еще, как ни удивительно, мне показалось, что откуда‑то пахнет крокусами. Хотя, конечно, ничего такого быть не могло, ведь сейчас зима. «Что‑то необычное происходит», — подумала я.

И тут мне показалось, что на лестнице виден свет — неяркий, непохожий на огонь в светильниках. Я дошла до конца коридора, выпила воды (жажда не прошла, но это как будто была и не жажда, а что‑то иное, какое‑то непонятное чувство) и начала спускаться вниз. Что‑то странное, необычное, нездешнее было во всем: в гуляющем у ног ветерке, в четких лунных полосах на подоконниках, в запахе неизвестно откуда взявшихся крокусов…

На лестнице не было света, только слабые отсветы от газовых рожков из коридоров, да еще лунные полосы из окон. Но я же видела, горел рожок или свеча… И тут я заметила, что лестница внизу освещена чуть — чуть ярче. Я спустила на первый этаж, но тихое сияние шло не оттуда. Значит, нужно идти дальше, вниз. Удивительно — откуда там взяться свету? Там, внизу, ничего нет — подвал, и все.

И тут пришла внезапная мысль — вдруг те, кто пропадал из училища, видели и чувствовали то же, что и я: радость, защищенность, тайну, которая должна вот — вот возникнуть рядом или за каким‑нибудь поворотом… Но, хотя я и понимала, что это все может оказаться западней, все равно было совсем не страшно. Чем бы ЭТО не было, оно не может быть злым или опасным. Когда я спустилась до самых последних ступенек, то заметила, что подвал заперт, а рядом с ним — узкий коридорчик. Из него‑то и льется далекий, чудесный свет.

Никогда не видела этого коридорчика, правда, я и к подвалу раньше не спускалась. Куда, интересно, он ведет… надо исследовать… Сначала проход шел прямо, потом свернул. Затем — спуск по маленькой лесенке в три ступеньки, потом — снова надо свернуть. Я никак не могла определить, куда же ведет этот коридор. И еще непонятно было — откуда здесь освещение. Нигде не горели ни газовые рожки, ни свечи. И, что бы это ни было, источник света постоянно находился где‑то впереди. Сколько ни шла, я все время переходила из тени в свет. И вот, наконец, ход закончился. Но все равно я по — прежнему стояла в тени. А впереди было разлито золотое, слепящее глаза сияние.

В этом месте, кроме запаха цветов, чувствовался еще другой, знакомый запах. Передо мной рядами стояли кресла, с овальными спинками, пурпурной бархатной обивкой. А дальше — все светлее и светлее, и, наконец, сцена. Значит, это был тайный ход в Театр!

Снова Театр…, но никакого разочарования в душе не было, разве что на одно мгновенье, ведь я ведь ожидала чего‑то… волшебного… Но нет, не разочарование, а изумление, только это чувство и осталось, потому что я увидела внезапно Театр как будто другими глазами… или как будто на мне все время были надеты темные очки, а сейчас их сняли. Все казалось необыкновенным, праздничным, причастным к особой, волшебной и таинственной жизни.

А дальше произошло неожиданное: на сцену вдруг вышли актеры — в балетных костюмах, но немного непривычных, как танцевали лет тридцать назад, и с прическами, модными в прошлом веке. Заиграла нежная, томительно — прекрасная музыка, и начался балет… Ничего подобного я не видела никогда, ни на каком спектакле. Ведь они танцевали не так, как обычно танцуют наши актеры… и я никого не узнавала, хотя, пробираясь иногда за кулисы или сидя в ученической ложе, пересмотрела столько постановок… Всех артистов нашего Театра я знала, но сейчас не узнавала никого. И почему они репетируют ночью, промелькнула мысль.

Костюмы у них похожи на те, которые надевали танцовщики лет сто назад, но все же не совсем такие. Наверно, если бы сейчас нашлись такие великолепные артисты, на наших спектаклях публика бы не отвлекалась. Все смотрели бы на сцену, не отрываясь, как на чудо. Не переговаривались бы друг с другом, не пересмеивались. Танцовщицы будто порхали над сценой, быстро кружились и снова словно взлетали высоко — высоко над сценой. Они были такие нежные, легкие и гибкие. А мужчины — сильные, стремительные и очень красивые. Однако все‑таки, кто же они? И для кого выступают сейчас, среди ночи — это не похоже на репетицию. Я прошла вперед и села в мягкое, уютное кресло партера.

Одно действие закончилось, и выступающие подошли к краю сцены, чтобы поклониться. Я захлопала изо всех сил. Они не смотрели на меня и, кажется, вообще не видели. И без всякого перерыва продолжили потом выступление. Я не могла полностью понять сюжет, только видела, что люди на сцене страдают, борются, побеждают и торжествуют, избавляются от гибели и радуются свободе. И я тоже печалилась и ликовала вместе с ними.

Несмотря на то, что оторваться от их танца, казалось, невозможно, я все‑таки вдруг задумалась. Сколько в жизни чувств, которые трудно выразить словами. Вот сейчас в окно заглядывает серебряная, волшебная луна. Когда я на нее смотрю, мне делается так… странно… Хочется улыбаться и радоваться, и одновременно очень грустно, почти тоскливо, хочется полететь над ночным городом, черном и серебряном из‑за теней от зданий и лунного света. А когда я думаю о несчастном, обманутом Ургеле с его удивительной Башней Желаний, то такое чувство, как будто сразу и плачешь, и жалуешься кому‑то, и слушаешь таинственную историю, и затеваешь что‑то зловещее. Пожалуй, такие вещи вообще невозможно объяснить. Я бы никогда не смогла рассказать по — настоящему, что я чувствую. Но, наверно, это можно было бы станцевать… В этот момент я вдруг окончательно восприняла новое зрение, увидела зал и сцену совсем иначе, не как прежде. Позолоченные колонны по бокам сцены, подвязанный золотистой лентой тяжелый темно — красный занавес. Еще — раньше мне был безразличен этот запах — пахло пылью, обивкой, картонными декорациями и тем, что нельзя ни почувствовать, ни увидеть — тайной…

Когда зритель приходит в зал, он не знает, что случится, когда разойдется занавес. Может быть, ему расскажут такую историю, что он будет смеяться, а, может быть, наоборот — плакать, а выдуманные люди, и в этом‑то и чудо, станут живыми, они могут умереть, или полюбить, или открыть новый остров, или стать птицей и улететь в вольное небо… Или актеры сыграют плохо, волшебства не получится, и пришедший в Театр ничего нового не узнает ни о мире, ни о себе… Это несомненно — здесь, в зале, совершенно особенный запах, запах будущего и волшебства… И я поняла, что у меня появилось теперь какое‑то новое чувство к Театру и я начала любить Театр — как живое существо. Или, лучше сказать, как странное, место, одновременно живое и неживое, и мне показалось, что Театр может стать для меня не то, чтобы домом, но все же…