И вдруг что‑то изменилось. Может, это луна так осветила сцену впридачу к свечам — я очень ясно увидела, что сквозь танцующих видны декорации на заднем плане. Ведь это же призраки, вот что! И тут я, наконец, словно очнулась от наваждения и осознала, что в темном, каком‑то словно гулком от пустоты зале никого не было, кроме меня. Впервые за всю ночь стало не по себе. Я оглянулась на тот коридор, через который пришла сюда. Он был в конце зала, за амфитеатром. Я потихоньку встала и пошла к нему, постоянно оборачиваясь к сцене, теперь уже не только, чтобы не пропустить ни одного. Никто не обращал на меня внимания. Наверно, они никого и видеть не могли — от этой мысли стало спокойнее.

Думаю, если бы кто‑то из призраков обратился ко мне, у меня бы, наверно, сердце так заколотилось от страха, что я бы начала задыхаться. И все же я теперь заметила, что яркие краски их костюмов — скорее отблески, как бывает у перламутра, или как радужные переливы на поверхности воды. Эти отсветы меня и сбили с толку — на самом деле все танцующие были прозрачными. Никто не заметил, как я проскользнула в спальню, под одеяло, как будто призраки и меня ненадолго сделали невидимкой.

До чего же обидно, что наши, настоящие актеры не умеют так дивно танцевать. Как бы они блистали на сцене! Конечно, я никому ничего не рассказала — Театр именно мне открыл свою тайну, и, как мне показалось, просто так болтать было нельзя. Только от мамы бы я не скрыла. Как жаль, что мы с ней никогда не сможем поговорить — ни об удивительнейшей ночном происшествии, ни о чем… И в нашем спектакле она меня не увидит, а ведь Нерсален говорит, что у меня неплохо получается. Мама бы пришла на новую постановку, порадовалась бы за меня. А потом, на выходных, мы бы пили чай с пирожными и праздновали мой дебют.

Я так соскучилась по нашим разговорам, мне хочется так много рассказать, пожаловаться на обиды, которые иногда бывают от девочек, посоветоваться кое о чем… Тут мне от этих мыслей стало ужасно стыдно — мама умерла, а я грущу только о себе, а не о ней. А ведь и ей самой, даже в последний день, хотелось радоваться солнцу и жизни, и говорить со мной, и знать, как я живу… Какая же я эгоистичная, что думаю только о себе. Я расстроилась и ни с кем не говорила до самого завтрака. Но потом начались мелкие утренние происшествия — кого‑то облили водой во время умывания, кто‑то перепутал пары — и я отвлеклась от мыслей о себе. Но то, что случилось ночью, забыть было невозможно.

После завтрака нас не повели гулять, и я отпросилась в библиотеку. Но, добравшись до лестницы, тут же побежала вниз. Я очень спешила, чтобы не попасться, но нужно было проверить одну мою мысль. Так и есть — напротив подвала не было никакого коридора! Там не было даже двери — одна глухая стена! Припомнив, где должна быть дверь, положила руку на стену — ничего, холодная немая поверхность. Нужно поскорее уйти отсюда — не заметил бы кто‑нибудь около подвала. Пока поднималась к библиотеке, вдруг подумала: надо попробовать прийти сюда ночью. Может быть, потайной ход открывается только в это время?

Все‑таки, иногда думалось мне, стоило рассказать обо всем Стелле. Во — первых, она моя подруга, а значит, не совсем хорошо скрывать от нее такие вещи. Во — вторых, она наверняка подсказала бы что‑нибудь дельное. К тому же, у нее могли бы появиться идеи о пропавших учениках — почему‑то появилось ощущение, что это таинственные вещи связаны.

Но Стелла подозрительно относится ко всему волшебному, да и вообще называет волшебное «эльфийским». Вдруг она скажет, что Театр показал мне все это потому, что почувствовал во мне что‑то родственное, чародейное. Нет уж, не хочу опять слышать такое. Может, и открою это ей, но когда‑нибудь после…

Я размышляла о тайнах Театра. Наверно, это и в самом деле необычное, странное, волшебное и зловещее место. И тут мне, наконец, пришла в голову очевидная мысль — удивительно, что не раньше. Именно, что — место! Конечно, историю Театра я читала. Но искала только случаи исчезновения. А ведь, возможно самое важное, на каком месте построили Театр, что тут было раньше. Да и вообще, может быть, когда его строили, тоже происходили какие‑нибудь таинственные происшествия. И я после обеда снова побежала в библиотеку, сейчас уже действительно туда, а не к подвалу. Опять взяла книги по истории Театра, но теперь стала выискивать в книгах вообще упоминания о любом таинственном происшествии. Необычных случаев хватало, некоторые я бы даже назвала волшебными, если бы точно знала, что тут не сплетни и не легенды (такие, как любит Тийна).

Загадка Театра не поддавалась, не то, чтобы дверь к тайне не приоткрылась даже на маленькую щелку, хуже — даже замочной скважины не было видно. Да и сама дверь, пожалуй, тоже была непонятно где… Я задумывалась на уроках, не играла с девочками на переменах, кое‑как делала задания после занятий. Когда Стелла падала на кровать с книгой, я лежала, глядя в потолок и думая все об одном. Однажды я взялась начертить план Театра и попробовать понять, как может проходить невидимый ход, который был открыт тогда ночью. И вдруг сообразила — а ведь ни в какой книге не оказалось плана Театра. Очень странно. Но какой тут вывод?

Я поглядела на Стеллу, читающую очередной исторический роман. Надо все же рассказать ей… Без нее я ни до чего не додумаюсь. Но все‑таки промолчала. Тем более, что была еще одна вещь, занимавшая не меньше, чем прошлое Театра. И на репетициях и на занятиях я постоянно размышляла о призрачном балете. Я понимала, что между тем, как танцуем мы и как танцевали призраки — огромная разница.

Нам разрешали приходить в зал для занятий танцами — когда он был свободен — и отрабатывать различные упражнения и движения, если что‑то не получалось. Я, конечно, ходила туда или в выходной или накануне, когда почти никого не оставалось в училище, и в зал можно было попасть очень легко. Я все вспоминала призрачный балет, то одно, то другое… А больше всего то, как они удивительно делали прыжки на сцене — как будто взлетали. Ну, с одной стороны, понятно, что, раз они призраки, то им нетрудно и вправду летать. С другой стороны…

Почему‑то казалось, что непременно надо попробовать сделать такой же прыжок, когда танцовщица взлетает высоко — высоко и — вот что самое удивительное — словно замирает на одно мгновение там, в высоте… Это не давало покоя. У меня никогда так не было раньше, непонятно было, что это за странное чувство, когда понимаешь, что не успокоишься, пока не добьешься своего.

И вот, в выходные, я начала тренировать такой прыжок, который назвала «парящим». Может быть, он, на самом деле, как‑то назывался, но я никогда такого не видела и не слышала о нем. Сначала ничего не получалось. Я тратила много времени на одно и тоже — прыжок, прыжок, снова прыжок… То из одной танцевальной позиции, то из другой. Но выходило не то. И никакого «парения» в воздухе не выходило. Я вспоминала, как танцевали призрачные балерины, как они начинали прыжок, прогибали в воздухе спину и вскидывали руки. И вот однажды… В один из вечеров, наконец, начало получаться. А потом — все лучше и лучше. К сожалению, выйти из прыжка в танец у меня никак не выходило, я сразу останавливалась, а продолжать было неудобно, не могла держать равновесие. И тогда я придумала новый пируэт — он был не совсем похож на то, что мы делали на занятиях, зато связывал прыжок с остальным танцем.

Мне захотелось показать Нерсалену новые, придуманные мной прыжок и пируэт, и я каждый раз после репетиции пыталась подойти к нему, но все не выходило — то сразу же приходили артисты на следующую репетицию, то еще что‑то мешало. Впрочем, может быть, я бы и смогла найти минутку — но мне казалось, что ему мои попытки и замыслы совершенно не будут интересны. Он сам, лучше меня знает, что для его балета нужно, и, может быть, просто отмахнется от меня, или даже отругает — если бы с ним говорила прима, а так — всего лишь я. Но каждый раз, когда находилось время, я снова, в одиночку, репетировала свой прыжок и пируэт. Очень хотелось показать это Стелле — но только не при всех, а наедине, но в будни это было невозможно.