И вот я думал…

— Я ему помог, к твоему сведению, — сказал вдруг Виктор, отпивая компот из граненого стакана. — Бежавшие из плена проверяются жестко. А я засвидетельствовал, что Андрей не был в Кейле.

— Не был — где?

— Ну… — Он в раздумье помедлил. — В общем, речь о шпионско-диверсионной школе, в которую немцы вербовали наших военнопленных. Некоторые не выдерживали, шли. Такая школа была на мызе близ Кейлы. Ну… мы разузнали… Между прочим, кое-кто из твоих гангутцев пошел в эту школу.

— Не может быть, — сказал я, неприятно пораженный.

— Как был трюфликом, так и остался, — сердито проворчал Виктор. — Получите с нас, — подозвал он официантку, — за исключительно вкусный и питательный ужин.

Мы вышли из «Аддис-Абебы» на одуревший от жары Гвардейский проспект. Паровоз с лязгом тащил товарные вагоны обратно, в сторону Кенигсберга.

— Значит, — сказал я, — когда мы вас сняли с эстонского берега, ты шел из этой Кейлы…

— Удивительно догадливый ты малый. — Виктор насмешливо шевелил усами. — Лет через семьдесят, глядишь, и догадаешься, что делают разведчики в тылу противника. Тебе в какую сторону?

— Виктор, погоди. Андрей вот что еще пишет. Нашелся Ефим Литвак, я тебе о нем рассказывал. Один из лучших бойцов Гангута. Его сильно измолотили после нескольких побегов, и он теперь немного… ну, заговаривается… не может за себя постоять. Доказать не может, что воевал в десантном отряде. Ты бы не мог засвидетельствовать, что и Литвак…

— Нет, — отрезал Виктор. — Мне тогда крепко влетело. За то, что лезу не в свое дело. Не могу.

— Ну что ж.

— Пусть запросят архив. Сохранились же документы вашего десантного отряда.

— А если нет? Ладно, Виктор, пойду. Мы насчет Литвака написали письмо, что вместе служили и знаем его как храброго бойца. Как раз сегодня отправили.

— Куда?

— В Москву, в Министерство обороны.

— А кто подтвердил, что вместе служили?

— Никто. — Я пожал плечами. — Разве трех подписей сослуживцев недостаточно?

Виктор не ответил. Вытащил коробку «Казбека», мы закурили. Потом пожали друг другу руки и пошли в разные стороны. Когда-то теперь и где мы встретимся?

А на следующий день я сказал Бухтоярову, что решил поступать в ВИИЯЗ (или, как его чаще называли, ВИЯК).

— Вот и молодец, — одобрил тот. — Пойди к штабному фотографу, пусть тебя снимет для документов. А мы быстренько оформим бумаги. В августе поедешь в Москву, сдашь экзамены… Хотя ты же призван в армию со второго курса? Есть у тебя справка из университета? Вот и хорошо. Могут принять без экзаменов. А в сентябре начнется учеба. Рад за тебя Земсков.

Варя, сестра Дедкова, со своей неразлучной подругой Галей, тоже официанткой, и парикмахершей Леной — три репатриантки — занимали одну из квартир в поселке. Дедков, само собой, у них пропадал. Иногда и я коротал там вечер. И непременным гостем был наш боцман. Пили неочищенный спирт, ели что-то, девушки болтали, смеялись, пели песни. В незанавешенное, открытое настежь окно смотрелся, наливаясь синью, долгий летний вечер.

В тот вечер особенно хорошо сиделось, хорошо пелось. «Что стоишь, качаясь…» — стройно, согласно вопрошал девичий хор. «То-онкая рябина», — взлетал, тоскуя, Варин голосок. «Га-аловой склонилась, — вступали мы с Дедковым, — до самóва тына…» Боцман, само собой, не пел, потому что хоть и прочны немецкие дома, но все же…

Он не сводил с Вари глаз, и его мрачные, кустистые, как у лешего, брови были приподняты одна выше другой. А когда допели чувствительную песню до конца, боцман вдруг протянул свою коричневую лапу и осторожно погладил Барину руку, лежавшую на столе.

Та, вспыхнув, отдернула руку. Ее голубые глаза потемнели и сузились, рот приоткрылся в недоверчивом оскале.

— Вам чего надо? Чего пялитесь на меня?

— Варь, ты чего? — поспешила унять подругу Галя. — Не кричи, Варь…

— А чего он пялится? Кажный день приходит и пялится! Не видали, какие руки после свиней бывают? Нате, поглядите! — Варя сунула боцману под нос свои огрубевшие на работе руки.

— Да ты не серчай, — странно тихим голосом, будто смутясь, сказал боцман. — Я ж от души погладил. А не предмеренно…

— «Предмеренно»! — Она тряхнула коротко стриженной головой — точь-в-точь, как это делал Дедков. — Чего вы лезете? Только и знают лезть!

— Варька, ты успокойся. — Дедков суетливо огляделся в поисках воды, схватил кружку. — На вот, водички…

Она оттолкнула его руку, вода пролилась Дедкову на фланелевку.

— Свинарка я, понятно?! — кричала Варя, бледнея от подступавшей дурноты, неприятно визгливым голосом. — Со свиньями в одном корыте!.. иссвинячилась вся…

Она смахнула со стола свой недопитый стакан, уронила голову, забилась в истерическом плаче.

Боцман встал. Его жесткое, иссеченное балтийскими ветрами лицо было словно болью искажено. Надвинул фуражку на брови и, не говоря ни слова, вышел. Раздались и умолкли его тяжелые шаги по деревянной лестнице. Рыдающую Варю подруги увели в соседнюю комнату мансарды.

Я тоже взялся за мичманку. На сердце было тяжело.

— Такая стала нервная, — сказал Дедков, растерянно моргая белесыми ресницами. — Беда прямо…

— Что ты хочешь, — сказал я. — Натерпелась она.

Я знал от Дедкова, что работала Варя у хозяина в Восточной Пруссии, тут неподалеку, где-то близ Инстербурга. Хозяйство было большое, крепкое. Варя в свинарнике работала, жила в пристроечке рядом со свиньями. За работу получала пропитание. В сущности, была рабыней.

— Натерпелась, да, — кивнул Дедков растрепанной льняной головой. — Боря, мне Галка знаешь что рассказала, — понизил он голос до шепота. — Как пошло наше наступление, Варькины хозяева свиней прирезали, а сами сбежали. Бои там шли сильные… стрельба… Варька в погребе пряталась. Раз туда немецкие солдаты полезли от огня укрыться. Эти, эсэсовцы… Боря, они Варьку ссильничали…

Дедков поник головой и всхлипнул.

Ах вы, горемычные мои!

Мы с ним вышли в теплый влажный вечер. Луна с нечеловеческой высоты бесстрастно взирала на грешную землю, политую кровью, на нас, маленьких человечков, бредущих по улице спящего поселка. Наши длинные тени, косо переламываясь о стены домов, словно пытались дотянуться до неведомого предела.

— Боря, я не знаю, что делать, — сказал Дедков. — Как Варьку спасти… Такая она нервная…

А я разве знал?

Вот только нутром, что ли, смутно чувствовал, в чем ее спасение.

Под вечер в поселке часто появлялись военнопленные немцы из ближнего лагеря. За хлеб, а главным образом за табак они делали любую работу — пилили дрова, расчищали подвалы, рыли выгребные ямы. Один такой немец, симпатичный улыбчивый малый, остановил нас с Дедковым, когда мы шли по единственной улице поселка, направляясь к квартире Вари.

— Товариш матрозен, — картаво сказал он, раскрывая самодельную матерчатую сумку, висевшую на боку. — Хотит ябылёк?

В сумке были мелкие зеленые яблоки со скромным румянцем. Черт знает, где он их сорвал, не дав созреть.

— Апфель, — сказал я, обнаруживая блестящее знание языка. Недаром же я поступал в языковый институт. — Шлехте апфель.

— Нихт шлехте! — вскричал немец, приятно удивленный моими познаниями, но и не намеренный продешевить. — Ганц гуте эпфель! Бештимт!

Он удовлетворился моей начатой пачкой «Беломора». Мы набили яблоками карманы. За всю войну я не видел ни одного яблока — эти были хоть и неказистыми, но первыми. Мир входил в нашу жизнь исподволь, возвращая привычные довоенные ценности, большие и малые, и как бы наполняя их новым смыслом. То были знаки возобновленного бытия.

У крайней квартиры одного из домиков я остановился. Из нижнего окна неслись пушечные звуки забиваемого «козла». Тут жили наш боцман и еще несколько сверхсрочников.

— Иди к Варе, — сказал я Дедкову, — а я зайду за боцманом.

После того как Варя отшила его, закатив истерику, боцман там не появлялся. Ну, понятно, обиделся человек. Но почему-то казалось мне, что не такая это обида, чтоб рвать отношения напрочь.